Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій*).

*) Русская Мысль, кн. I.

   

III.

   Въ исторіографіи XVIII вѣка мы встрѣтили два различные взгляда на задачи историческаго изученія. Русскіе изслѣдователи ставили главною цѣлью исторіи -- принесеніе пользы, нѣмецкіе изслѣдователи -- достиженіе истины. Къ концу столѣтія тотъ и другой взглядъ сблизились и существовали совмѣстно у такихъ изслѣдователей, какъ Щербатовъ и Болтинъ, Миллеръ и Шлецеръ. Карамзину, конечно, обѣ точки зрѣнія хорошо извѣстны, и онъ постоянно твердитъ о необходимости, чтобы исторія была истинна и достовѣрна. "Если мы захотимъ соображать исторію съ пользою народнаго тщеславія,-- выражается онъ,-- то она утратитъ главное свое достоинство -- истину, и будетъ скучнымъ романомъ". Мы и увидимъ, что Карамзинъ со всѣмъ усердіемъ добивался истины -- въ своихъ примѣчаніяхъ. Но это была невольная дань тому состоянію, въ какое привели нѣмцы русскую историческую науку,-- "тягостная жертва, приносимая достовѣрности", какъ выразился Карамзинъ въ предисловіи къ И. Г. Р. и какъ онъ всегда выражался о своихъ "примѣчаніяхъ". Главный нервъ его работы лежалъ не здѣсь; чтобы понять историческій идеалъ Карамзина, необходимо обратиться къ тексту И. Г. Р. Зачѣмъ и какъ онъ будетъ писать исторію,-- это Карамзинъ зналъ еще задолго до того, когда рѣшился сдѣлаться русскимъ историкомъ; и написавши свою исторію, онъ остался при прежнемъ взглядѣ. "Тацитъ, Юмъ, Робертсонъ, Гиббонъ,-- вотъ образцы", пишетъ Карамзинъ еще въ 1790 году, въ Парижѣ. "Говорятъ, что наша исторія сама по себѣ менѣе другихъ занимательна: не думаю; нуженъ только умъ, вкусъ, талантъ. Можно выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, какъ изъ Нестора, Никона и проч. могло выйти нѣчто привлекательное, сильное, достойное вниманія не только русскихъ, но и чужестранцевъ. Родословныя князей, ихъ ссоры, междоусобія, набѣги половцевъ -- не очень любопытны, соглашаюсь; но зачѣмъ наполнять ими цѣлые тома? Что не важно, то сократить, но всѣ черты, которыя означаютъ свойство народа русскаго, характеръ нашихъ древнихъ героевъ, отмѣнныхъ людей, происшествія дѣйствительно любопытныя описать живо, разительно. У насъ былъ свой Карлъ Великій -- Владиміръ, свой Людовикъ XI -- царь Іоаннъ, свой Кромвель -- Годуновъ, и еще такой государь, которому нигдѣ не было подобныхъ -- Петръ Великій. Время ихъ правленія составляетъ важнѣйшія эпохи въ нашей исторіи, и даже въ исторіи человѣчества: его-то надобно представить въ живописи, а прочее можно обрисовать, но такъ, какъ дѣлалъ свои рисунки Рафаэль или Микель-Анджело".
   И такъ, не историческое изученіе, не разработка сырого матеріала исторіи, а художественный пересказъ данныхъ уже извѣстныхъ,-- вотъ та заманчивая задача, которая рисуется въ воображеніи будущаго историка. Изъ наличнаго историческаго матеріала -- иное совратить, иное раскрасить; выкинуть неблагодарную путаницу событій и остановиться на благодарныхъ эпизодахъ и характерахъ,-- все это одушевить чувствомъ; исторія русская можетъ быть незанимательной, но что художественное произведеніе на мотивы русской исторіи, составленное по этому рецепту, непремѣнно будетъ занимательно,-- за это ручаются умъ, вкусъ и талантъ художника. "Нѣтъ предмета столь бѣднаго, чтобы искусство уже не могло въ немъ ознаменовать себя пріятнымъ для ума образомъ", повторяетъ Карамзинъ ту же мысль въ своемъ предисловіи. Подъ "бѣднымъ предметомъ" надо разумѣть здѣсь русскую исторію, а пріятно ознаменуетъ себя въ этомъ предметѣ -- Исторія государства Россійскаго.
   Мы имѣемъ всѣ основанія думать, что и сдѣлавшись самъ историкомъ, Карамзинъ не измѣнилъ своихъ взглядовъ на задачи историческаго произведенія. Едва начавши свои подготовительныя занятія, онъ спѣшитъ уже набросать мысли для будущаго предисловія. Значеніе исторіи резюмировано здѣсь подъ тремя рубриками: 1) "любопытство знать, отъ чего мы, какъ,-- судьбу предковъ" etc. 2) "Учитъ благоразумію". 3) "Даетъ бодрость сравненіемъ" {Эта фраза, написанная въ первые годы XIX столѣтія, доказываетъ, между прочимъ, шаткость психологической манеры С. М. Соловьева. Встрѣчая эту мысль въ предисловіи къ И. Г. Р., Соловьевъ приписываетъ ее впечатлѣнію, произведенному на Карамзина наполеоновскими переворотами, и видитъ въ ней какую-то особенность XIX вѣка.}. За этими идеями, напоминающими намъ Татищева, слѣдуютъ наброски звучныхъ фразъ, по-французски: "Le charme, attaché à l'histoire ancienne, semblable à celui, qui nous fait regarder avec intérêt ces anciens monuments... c'est le domaine de la Poésie..." Видно, что не мысль важна для Карамзина въ этихъ отрывкахъ, слишкомъ неконченныхъ, чтобы выражать какую-либо мысль, а образное сравненіе, красиво выраженное. И вотъ, всѣ двѣнадцать лѣтъ, пока исторіографъ пишетъ свои первые восемь томовъ, эти картинныя фразы не выходятъ изъ его головы, пока не укладываются, наконецъ, блистательными рядами въ его знаменитомъ предисловіи. "Я ободрялъ себя мыслію, что въ повѣствованіи о временахъ отдаленныхъ есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображенія: тамъ источники поэзіи! Взоръ нашъ, въ созерцаніи великаго пространства, не стремится ли обыкновенно мимо всего близкаго, яснаго -- къ концу горизонта, гдѣ густѣютъ, меркнутъ тѣни и начинается непроницаемость". Такъ даже изъ скудости матеріала историкъ предлагалъ читателю извлекать эстетическое наслажденіе.
   Есть, впрочемъ, еще два аргумента, которыми Карамзинъ, опять еще за 12 лѣтъ, готовится рекомендовать вниманію читателя русскую древность. "Vous voulez lire l'histoire? Eh bien,-- c'est faire un long voyage,-- et voir aussi des plaines arides" {Ср. въ Предисловіи: "Исторія не романъ, и міръ -- не садъ, гдѣ все должно быть пріятно... сколько песковъ безплодныхъ... Однако-жь, путешествіе вообще любезно" и т. д.}. Но если ни обращеніе къ фантазіи, ни обращеніе къ серьезности не подѣйствуетъ на читателя,-- у Карамзина есть въ запасѣ патріотическое оправданіе не интереснаго въ исторіи. "Хвастливость авторскаго краснорѣчія и нѣга читателей осудятъ ли на вѣчное забвеніе дѣла и судьбу нашихъ предковъ? Иноземцы могутъ пропустить скучное для нихъ въ нашей древней исторіи; но добрые россіяне не обязаны ли имѣть болѣе терпѣнія, слѣдуя правилу государственной нравственности, которая ставитъ уваженіе къ предкамъ въ достоинство гражданину образованному". И эта тирада предисловія находитъ свою параллель въ наброскахъ, сдѣланныхъ за 12 лѣтъ раньше. "Народъ, презиравшій свою исторію, презрителенъ, ибо легкомысленъ: предки были не хуже его" {Погодинъ, т. II, стр. 32--33.}.
   При всемъ разнообразіи этихъ аргументовъ, цѣль ихъ, какъ видимъ, одна и та же. Исторія должна быть занимательна: по соображеніямъ утилитарнымъ, по соображеніямъ эстетическимъ, по соображеніямъ патріотическимъ,-- какъ бы то ни было, но исторія должна быть занимательна. Ботъ основная идея, неотвязно преслѣдующая исторіографа. Разумѣется, самъ онъ сдѣлаетъ все возможное и употребитъ всѣ средства для осуществленія этой задачи: сократитъ, раскраситъ, оживитъ патріотизмомъ. Не совершивъ еще никакихъ грѣховъ противъ исторической достовѣрности, онъ въ тѣхъ же наброскахъ уже примѣриваетъ позу кающагося грѣшника. "Знаю, намъ нужно безпристрастіе историка: простите, я не всегда могъ скрыть любовь къ отечеству". И эта мысль, правда, въ болѣе сдержанной формѣ, оживаетъ, какъ извѣстно, въ предисловіи. "Чувство: мы, наше -- оживляетъ повѣствованіе... любовь къ отечеству даетъ... кисти агаръ, силу, прелесть. Гдѣ нѣтъ любви, нѣтъ и души".
   Такой взглядъ на задачи исторіи самъ по себѣ обѣщаетъ намъ Ломоносовское или Эминское употребленіе историческаго матеріала. Уберегся ли исторіографъ отъ подобныхъ послѣдствій?
   Прежде всего нельзя не замѣтить, что только съ XVI вѣка матеріалъ представляется въ достаточномъ изобиліи, чтобы позволить историку сколько-нибудь художественное изображеніе. Оставимъ пока эту часть исторіи въ сторонѣ и посмотримъ, какъ поступалъ Карамзинъ при изображеніи предыдущаго періода. "До сихъ поръ (т.-е. до XVI в.),-- признается онъ самъ,-- я только хитрилъ и мудрилъ, выпутываясь изъ трудностей. Вижу за собой песчаную степь африканскую" {Погодинъ, т. II, стр. 87.}.
   Какъ Карамзинъ "выпутывался" до XVI столѣтія,-- видно изъ самой Исторіи государства Россійскаго. Главную помощь оказывалъ языкъ. Можно бы составить интересный каталогъ эпитетовъ, которыми Карамзинъ старается обрисовать толпу князей, какъ двѣ капли воды похожихъ другъ на друга, и путаницу ихъ дѣйствій, утомительно-однообразныхъ. "Добрый, благодѣтельный, жестокій, нѣжный, безчеловѣчный, знаменитый, несчастный, счастливый, печальный, юный, храбрый, хитрый, благоразумный, осторожный", т. д.,-- всѣ эти прилагательныя такъ и мелькаютъ въ разсказѣ, облегчая чтеніе, но не оставляя, все-таки, никакого прочнаго впечатлѣнія и даже обезличивая черты, дѣйствительно характерныя. "Отмстилъ, утѣшился, негодовалъ, ревновалъ, спѣшилъ, страшился" -- налагаютъ такую же печать однообразія и на дѣйствія. Въ построеніи фразъ встрѣчаемъ ту же, болѣе или менѣе невинную, манеру украшать фактическія данныя лѣтописей. "Усердные москвитяне были обрадованы счастливымъ возвращеніемъ своего князя"; "никто не могъ безъ умиленія видѣть, сколь Димитрій предпочитаетъ безопасность народную своей собственной,-- и любовь общая къ нему удвоилась въ сердцахъ благодарныхъ"; "сей государь великодушный могъ ли бытъ счастливъ и веселъ въ тогдашнихъ обстоятельствахъ Россіи"; "изумленные рѣшительною волей -- господствовать единодержавно, они жаловались, но повиновались". Всѣ эти украшенія рѣчи, свидѣтельствующія о литературныхъ вкусахъ эпохи, становятся, однако, уже совсѣмъ не невинными, когда воздѣйствуютъ на самое содержаніе разсказа. Возьмемъ одинъ примѣръ. Въ 1364 году былъ въ Москвѣ пожаръ. Въ 1367 году построенъ каменный Кремль. Въ 1365 году мурза Тагай выжегъ Рязань. Въ 1367 году князь нижегородскій Дмитрій Константиновичъ разбилъ Булатъ-Темира. Въ 1364 году новогородская вольница грабила по Волгѣ, и Дмитрій Донской объявилъ свой гнѣвъ новогородцамъ. Какъ передать занимательнымъ для читателя образомъ весь этотъ рядъ одиночныхъ, разновременныхъ и другъ отъ друга независимыхъ фактовъ? Карамзинъ достигаетъ этого, находя между ними связь и составляя изъ нихъ нѣчто цѣлое. Пожаръ показалъ ненадежность деревянныхъ укрѣпленій; поэтому рѣшили построить каменныя. Это было нужно и для будущаго освобожденія отъ татарскаго ига (о которомъ еще никто тогда не думалъ). Но могли ли татары "простить" Москвѣ эту "великодушную смѣлость"? Нѣтъ, мурза (правда, совсѣмъ независимый отъ Золотой орды) сжегъ Рязань (правда, совершенно независимую отъ Москвы), но потомъ былъ разбитъ. Тоже былъ разбитъ другой хищникъ монгольскій. Эти побѣды предвозвѣщали важнѣйшія (освобожденіе); но предварительно нужно было великому князю усмирить внутреннихъ враговъ -- новогородцевъ. Такимъ образомъ, за неимѣніемъ причинной связи между событіями Карамзинъ придумываетъ свою связь, стилистическую; читателю, положившемуся на Карамзина, эта связь могла бы показаться причинной, если бы весь разсказъ не былъ разсчитанъ на быстрое, легкое чтеніе, послѣ котораго никакого воспоминанія обо всей этой искусственно-нанизанной нити событій, все равно, не останется.
   Помимо стилистической связи событій, у Карамзина есть и другой литературный пріемъ, не менѣе вредящій научному достоинству изложенія. Это -- его психологическая мотивировка дѣйствій. Щербатовъ, мы видѣли, тоже любитъ психологическую мотивировку, хотя и отдѣляетъ ее отъ строго-фактическаго изложенія; но любимые мотивы обоихъ историковъ такъ же различны, какъ раціонализмъ Щербатова и сантиментализмъ Карамзина. Герои Щербатовской исторіи дѣйствуютъ преимущественно изъ политическихъ видовъ. Герои Исторіи государства Россійскаго руководятся въ своихъ дѣйствіяхъ "нѣжною чувствительностью". Вотъ, для примѣра, разсказъ обоихъ историковъ о томъ, почему Борисъ не хотѣлъ дѣйствовать противъ Святополка Окаяннаго.
   

Щербатовъ:

   "Борисъ, страшась неустройствъ, которыя могутъ отъ междоусобныя войны произойтить, и почитая старѣйшаго себѣ брата, имъ на сіе отвѣтствовалъ, что онъ никогда не вооружится на своего брата, котораго вмѣсто отца намѣренъ почитать. Таковымъ отвѣтомъ доброжелательныя его войска, бывъ приведены въ уныніе и опасаясь, чтобы должайшее пребываніе съ нимъ -- отъ Святополка имъ не вмѣнилось въ преступленіе, его оставя разошлись...; однако Святополкъ, зная всенародную любовь къ Борису, послалъ къ нему нарочно объявить, что онъ желаетъ съ нимъ быть въ братской дружбѣ" и т. д.
   

Карамзинъ:

   Борисъ отвѣтствовалъ: могу ли поднять руку на брата старѣйшаго; онъ долженъ быть мнѣ вторымъ отцомъ. Сія нѣжная чувствительность казалась воинамъ малодушіемъ: оставивъ князя мягкосердечнаго, они пошли къ тому, кто властолюбіемъ своимъ заслуживалъ въ ихъ глазахъ право властвовать. Но Святополкъ имѣлъ только дерзость злодѣя. Онъ послалъ увѣрить Бориса въ любви своей" и т. д.
   
   Какъ видимъ, дѣйствія Бориса, войска и Святополка у Щербатова представляются дѣломъ простого разсчета: Борисъ боится междоусобной войны, войско боится гнѣва Святополка, Святополкъ боится народной любви къ Борису. У Карамзина тѣ же дѣйствія являются слѣдствіемъ душевныхъ движеній: братней нѣжности, уваженія въ силѣ, трусливости Святополка. Въ источникѣ обоихъ -- въ лѣтописи -- нѣтъ ни той, ни другой мотивировки {Лавр. лѣт. подъ 1015 г.: "онъ же (Борисъ) рече: не буди мы възняти рукы на брата своего старѣйшаго; аще и отецъ мы умре, то съ мы буди въ отца мѣсто. И се слышавше вой, разъидошася отъ него... Святополкъ же, исполнився безаконья, каиновъ смыслъ пріимъ, посылая къ Борису, глаголаше: "яко съ тобою хочю любовь имѣти".... а льстя под нимъ, како бы и погубити".}. Но даже тамъ, гдѣ источникъ даетъ мотивировку, Карамзинъ предпочитаетъ иногда замѣнить ее своею, болѣе соотвѣтствующей его литературной манерѣ. По лѣтописи, князь Дмитрій Константиновичъ Суздальскій старается отнять у младшаго брата Нижегородское княженіе; во время борьбы онъ получаетъ изъ Орды ярлыкъ на великое княженіе Владимирское, но поступается имъ Дмитрію Донскому съ тѣмъ, чтобы получить отъ послѣдняго помощь противъ Нижняго Новгорода {"Онъ же (Дм. К.) не восхотѣ (воспользоваться ярлыкомъ), и поступися великаго княженія володимерскаго великому князю Дмитрею Ивановичи) Московскому, а испросилъ у него силу къ Новгороду къ Нижнему на своего меньшаго брата", (который раньше "не поступися ему княженія новгородскаго"). Соловьевъ въ Соврем. 1855 г., No 4, отд. II, стр. 115.}. Такъ и изложено было у Щербатова. По Карамзину Дмитрій Константиновичъ отказывается отъ Владимірскаго стола, "видя слабость свою" и "предпочитая дружбу Дмитрія (Донского) милости" хана,-- безъ всякихъ опредѣленныхъ разсчетовъ; а затѣмъ освобождается Нижегородскій столъ и изъ "благодарности" Дмитрій помогаетъ Суздальскому князю занять его. Такимъ образомъ, отказъ Дмитрія Суздальскаго и помощь ему Дмитрія Московскаго, два факта, связанные въ источникѣ причинною связью, у Карамзина связываются только стилистическимъ оборотомъ съ сантиментально-психологическою мотивировкой: "умѣренность, вынужденная обстоятельствами (т.-е. отказъ отъ великаго княженія) не есть добродѣтель; однакожь, Димитрій Іоанновичъ изъявилъ ему за то благодарность". Даже прямо формальныя, юридическія выраженія княжескихъ договоровъ, въ которыхъ слабѣйшій обѣщается обыкновенно "держать великое княженье честно и грозно", а сильнѣйшій обязуется держать слабѣйшаго "въ братствѣ, безъ обиды",-- у Карамзина превращаются въ обязательства младшаго "уважать", а старшаго -- "любить" своего контрагента.
   Стилистическою связью событій и сантиментально-психологическою мотивировкой не исчерпываются, однако же, литературно-художественные пріемы Карамзинскаго изложенія. Предметомъ исторической живописи, вопреки скудости источниковъ, служатъ у Карамзина и въ первой части его исторіи -- и положенія, и характеры. Мы не встрѣчаемъ здѣсь, конечно, вымышленныхъ рѣчей à la Ѳукидидъ или Ливій, какія встрѣчали у Эмина. Карамзинъ хорошо знаетъ, что историку "нельзя прибавить ни одной черты къ извѣстному, нельзя вопрошать мертвыхъ; говоримъ, что предали намъ современники; молчимъ, если они умолчали,-- или справедливая критика заградитъ уста легкомысленному историку, обязанному представлять единственно то, что сохранилось отъ вѣковъ въ лѣтописяхъ, въ архивахъ". "Мы не можемъ нынѣ,-- прямо заявляетъ Карамзинъ въ своемъ предисловіи, -- витійствовать въ исторіи... Самая прекрасная выдуманная рѣчь безобразитъ исторію, посвященную не славѣ писателя, не удовольствію читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истинѣ, которая уже сама дѣлается источникомъ удовольствія и пользы".
   Уже то, что мы знаемъ, показываетъ, что эта profession de foi не всегда выдерживалась исторіографомъ. Но мы знаемъ еще не все. Сравните, наприм., съ только что цитированными заявленіями Карамзина нарисованную имъ картину смерти Александра Невскаго: "Истощивъ силы душевныя и тѣлесныя въ ревностномъ служеніи отечеству,-- передъ концомъ своимъ онъ думалъ уже единственно о Богѣ: постригся, принялъ схиму и, слыша горестный плачъ вокругъ себя, тихимъ голосомъ, но еще съ изъявленіемъ нѣжной чувствительности, сказалъ добрымъ слугамъ: удалитесь и не сокрушайте души моей жалостію! Они всѣ готовы были лечь съ нимъ во гробъ, любивъ его всегда,-- по собственному выраженію одного изъ нихъ,-- гораздо болѣе, нежели отца роднаго". Откуда взяты краски для этой картины и эти "собственныя выраженія"? Формально Карамзинъ правъ все это есть въ источникѣ, но въ такомъ источникѣ, изъ котораго никакой историкъ и даже самъ Карамзинъ не рѣшился бы взять этихъ данныхъ, еслибы они не понадобились для его художественныхъ цѣлей. Въ древнемъ житіи Александра Невскаго, написанномъ "самовидцемъ возраста его", человѣкомъ близко къ нему стоявшимъ, мы встрѣчаемъ только короткое лирическое отступленіе автора передъ описаніемъ кончины князя; картину же самой кончины Карамзинъ заимствовалъ изъ позднѣйшей передѣлки житія (въ XVI вѣкѣ), помѣщенной въ Степенной Книгѣ {"О горе тебѣ, бѣдный человѣче,-- восклицаетъ авторъ XIII столѣтія (П. С. Р. Л. V, 5),-- како можеши написати кончину господина своего! Како не упадета ти зѣници вкупѣ со слезами? Како же не урвется сердце твое отъ воренія? Отца бо оставити человѣкъ можетъ, а добра господина не мощно оставити; аще бы лзѣ,-- и въ гробъ бы лѣзлъ съ нимъ!" Эти безъискусственныя выраженія чувства, вырвавшіяся у автора XIII в. вопреки агіографическому стилю позднѣйшихъ житій, авторъ XVI вѣка замѣняетъ слѣдующею реторикой: "Ужасно бѣ видѣти, яко въ толицѣ множествѣ народа не обрѣсти человѣка, не испустивши слезъ, но вси со восклицаніемъ рыдающе глаголаху: увы намъ, драгій господине нашъ! Уже къ тому не имамы видѣти красоты лица твоего, ни сладкихъ твоихъ словесъ насладитися. Кому прибѣгнемъ и кто мы ущедритъ? Не имутъ бо чада отъ родителя такова блага пріяти, яко же мы отъ тебе воспріимахомъ, сладчайшій наю господине! Онъ же зѣло стужився, повелѣ всѣмъ скоро отъити, да не молву, рече, дѣюще, сокрушаютъ мы душу". (Степ. Кн., I, стр. 372--373). О редакціяхъ житія Александра Невскаго см. Ключевскаго: "Древнерусскія житія святыхъ", стр. 66--71, 238--240.}. Точно также находимъ у Карамзина цѣлую страницу самаго раздирающаго описанія положенія Россіи послѣ Батыева нашествія,-- собственными словами "нашихъ лѣтописцевъ"; а эти лѣтописи оказываются опять -- Степенной Книгой, той самой, которая даже святую Ольгу заставляетъ длинной и трогательнной рѣчью защищать свою дѣвическую честь отъ покушеній Игоря. Щербатовъ въ обоихъ упомянутыхъ случаяхъ оказался осторожнѣе Карамзина: ни тотъ, ни другой разсказъ не помѣщены у него въ текстѣ, хотя ссылки на Степенную Книгу и сдѣланы въ примѣчаніяхъ.
   Попытки изображать историческіе характеры ведутъ Карамзина къ такому же неосторожному пользованію источниками. Такъ, напримѣръ, онъ самъ отвергаетъ позднѣйшее украшенное сказаніе о куликовской битвѣ и принимаетъ сказаніе современное событію; и, однако же, характеръ Олега Рязанскаго, обрисованный у исторіографа самыми черными красками,-- изображается въ духѣ отвергнутаго источника. Въ цѣлый рядъ противорѣчій себѣ и источникамъ вводитъ Карамзина изображеніе характера Василія Темнаго {Противорѣчія эти указаны С. М. Соловьевыхъ. От. Зап. 1855 г. No 4, стр. 127-131.}. Но едва ли не самую злую шутку съиграла надъ Карамзинымъ его литературная манера при изображеніи характера Ивана Грознаго. Историческій матеріалъ становился здѣсь богаче, и Карамзинъ заранѣе предвкушалъ обильную жатву. "Какой славный характеръ для исторической живописи,-- пишетъ онъ, оканчивая княженіе Василія III, "жаль, если выдамъ исторію безъ сего любопытнаго царствованія; тогда она будетъ, какъ павлинъ безъ хвоста".
   Опасенія Карамзина не сбылись, и первые 8 томовъ Исторіи выпущены были съ "павлиньимъ хвостомъ" или, точнѣе, съ половиной его, такъ какъ восьмой томъ прерывался на серединѣ правленія Грознаго. "Это сравненіе (съ павлиньимъ хвостомъ), -- замѣчаетъ С. М. Соловьевъ, -- разоблачаетъ передъ нами образъ воззрѣнія писателя на предметъ...; такое сравненіе не могло появиться даромъ, безъ причины. Сравниваемые предметы одинаково поразили сравнивающаго удивительнымъ сочетаніемъ блестящихъ цвѣтовъ; пораженный этимъ блескомъ, писатель истощилъ свое искусство, чтобы передать его во всей полнотѣ читателю, удержать эту яркость, ослѣпляющую зрѣніе, желая соблюсти всю силу внѣшняго впечатлѣнія. Понятно, почему Карамзинъ, принимая авторитетъ Курбскаго, однако отступаетъ отъ извѣстій послѣдняго при описаніи блестящихъ событій первой половины царствованія Іоаннова, старается смягчить, переиначить эти показанія. Юный монархъ совершаетъ великіе подвиги: мудрецъ въ собраніи архіереевъ и бояръ, указующій на злоупотребленія и на средства исправить ихъ; герой на полѣ ратномъ, ведущій войско подъ стѣны враждебнаго города и сокрушающій ихъ разумными распоряженіями и личною храбростью -- вотъ Іоаннъ! Для красоты описанія это лице необходимо, и необходимо именно въ такомъ положеніи, въ какомъ выставляютъ его лѣтописи, а не въ такомъ, въ какомъ видимъ его у Курбскаго. Если бы Карамзинъ принялъ представленіе Курбскаго, что всѣ эти подвиги совершены не Іоанномъ, а руководителями его.... то что было бы съ картиною?" {Соловьевъ. Отеч. Зап. 1856 г., No 4, стр. 430.}.
   Дѣйствительно, припомнимъ изображеніе Курбскаго. Порожденіе беззаконнаго брака, съ дѣтства развращенный и испорченный воспитаніемъ, потомъ на короткое время какъ будто загипнотизированный сильною волей Сильвестра, насильно обращенный на путь добродѣтели; наконецъ, снова свихнувшійся на прежнюю, привычную колею и окончательно предавшійся оргіямъ гнѣва и разврата,-- такимъ рисуетъ Грознаго царя посвященный въ его интимную жизнь "синклитъ". Сопоставимъ это съ изображеніемъ Карамзина: "Сей монархъ, озаренный славою, до восторга любимый отечестномъ, завоеватель враждебнаго царства, умиритель своего, великодушный во всѣхъ чувствахъ, во всѣхъ намѣреніяхъ, мудрый правитель, законодатель, имѣлъ только двадцать два года отъ рожденія: явленіе рѣдкое въ исторіи государствъ! Казалось, что Богъ хотѣлъ въ Іоаннѣ удивить Россію и человѣчество примѣромъ какого-то совершенства, великости и счастія на тронѣ".
   Кто же будетъ судьей между показаніемъ современника и исторической оцѣнкой Карамзина? Уже Погодинъ обратилъ вниманіе на то, что судьей въ данномъ случаѣ является самъ Грозный и что онъ безповоротно рѣшаетъ дѣло въ пользу показаній Курбскаго {Погодинъ: "Историко-критическіе отрывки". Статьи "О характерѣ Іоанна Грознаго* (написаны еще въ 1825 году).}. Про излишества царя въ дѣтствѣ и послѣ ссоры съ Сильвестромъ мы знаемъ достаточно изъ другихъ источниковъ; про добродѣтели, внушенныя царю совѣтниками въ промежуточномъ періодѣ, говоритъ намъ самъ Грозный въ своихъ письмахъ къ Курбскому: "Подъ предлогомъ душевной пользы вы овладѣли моей волей, вы пугали меня дѣтскими страшилами, вы обращались со мною какъ съ младенцемъ, вы лишили меня воли даже въ подробностяхъ моей домашней жизни, въ одеждѣ и снѣ, въ отправленіи моихъ религіозныхъ обязанностей, вы хотѣли сами править царствомъ, а мнѣ оставили только титулъ; словомъ я былъ государь, а дѣломъ ничѣмъ не владѣлъ и былъ нисколько не лучше раба". Эти и десятки подобныхъ выраженій на каждой страницѣ пестрятъ въ посланіяхъ царя. Грозный не останавливается даже передъ развѣнчиваніемъ самого себя въ дѣлахъ, принесшихъ наиболѣе славы его царствованію. Всѣ помнятъ блестящую картину взятія Казани, нарисованную Карамзинымъ. Самъ царь, величественный, спокойный, составляетъ у историка центральную фигуру картины. "Вы меня какъ плѣнника везли сквозь землю невѣрныхъ,-- жалуется въ дѣйствительности самъ царь,-- какъ только меня сохранилъ Всевышній". Курбскій и Царственная книга въ одинъ голосъ подтверждаютъ это настроеніе Грознаго подъ Казанью. Іоаннъ прячется, по этимъ показаніямъ, въ церкви; напрасно убѣждаютъ его совѣтники показаться войску: "се, государь, время тебѣ ѣхати...; великое время царю ѣхати". У царя же "не токмо лицо измѣняшеся, но и сердце сокрушися". Наконецъ, приближенные его, "хотяща, не хотяща, за бразды коня взявъ", выводятъ къ войску и ставятъ у царской хоругви.
   Мы не будемъ останавливаться на томъ, какъ во всѣхъ частностяхъ Карамзинъ примиряетъ показанія источниковъ съ своимъ представленіемъ о характерѣ Іоанна. По мѣрѣ удаленія отъ первыхъ годовъ царствованія Грознаго, примиреніе это становится все болѣе и болѣе труднымъ; и если оно не сдѣлалось окончательно невозможнымъ, то только потому, что Карамзинъ во-время остановилъ свой разсказъ въ Till томѣ Исторіи. Еще Погодинъ замѣтилъ, что исторіографъ "отложилъ все дурное объ Іоаннѣ до смерти Анастасіи, до IX тома, между тѣмъ, какъ очень многое уже случилось, представляющее Іоанна совсѣмъ съ другой стороны". Несомнѣнно, Карамзинъ зналъ, что его ожидаетъ въ IX томѣ; еще не докончивъ VIII тома, онъ пишетъ въ одномъ письмѣ, что въ слѣдующемъ томѣ ему придется изображать "злодѣйства Іоанновы". Но эти злодѣйства представлялись ему только новымъ благодарнымъ сюжетомъ для исторической живописи; и принявшись за этотъ сюжетъ, исторіографъ съ такимъ же усердіемъ нарисовалъ намъ Іоанна -- тирана, съ какимъ изобразилъ раньше Іоанна -- героя добродѣтели. "До появленія въ свѣтъ IX тома Исторіи Государства Россійскаго, у насъ признавали Іоанна государемъ великимъ,-- говоритъ Устряловъ,-- видѣли въ немъ завоевателя трехъ царствъ и еще болѣе -- мудраго попечительнаго законодателя... Это мнѣніе поколебалъ Карамзинъ, который объявилъ торжественно, что Іоаннъ въ послѣдніе годы своего правленія не уступалъ ни Людовику XI, ни Калигулѣ" {Сочиненія Курбскаго, изд. 3-е, XXXV.}. Въ этихъ словахъ впечатлѣніе, произведенное IX томомъ, изображено очень вѣрно; но историку слѣдовало добавить, что мнѣніе, поколебленное Карамзинымъ,-- было его собственное мнѣніе. Отказаться отъ ранѣе созданной картины Карамзинъ, конечно, не хотѣлъ; согласить съ нею новое изображеніе характера Іоанна -- уже не могъ {Или, по мнѣнію Соловьева, тоже не хотѣлъ, чтобы не лишить себя возможности живописать ужасы казней и не пропустить этого новаго случая, удобнаго для "исторической живописи" (От. Зап. 1856 г., No 4, 433--4).}. "Свидѣтельства добра и зла", по его словамъ, были "равно убѣдительны и неопровержимы"; и ему оставалось признать фактъ коренной перемѣны въ характерѣ Іоанна и предоставить объясненіе этого факта читателямъ. "Несмотря на всѣ умозрительныя изъясненія, характеръ Іоанна, героя добродѣтели въ юности, неистоваго кровопійцы въ лѣтахъ мужества и старости -- есть для ума загадка".
   Намъ остается прибавить, что загадка эта, причинившая столько хлопотъ послѣдующимъ изслѣдователямъ,-- должна найти свое объясненіе исключительно въ пріемахъ "исторической живописи" исторіографа. Подобно большинству представителей одинаковаго съ нимъ литературнаго направленія, авторъ Натальи боярской дочери только и умѣлъ писать "неистовыхъ кровопійцъ" или "героевъ добродѣтели". Для людей живыхъ, обыковенныхъ, не было красокъ на этой палитрѣ, не было подходящихъ эпитетовъ въ этомъ литературномъ арсеналѣ. Пока историкъ изображалъ намъ Олега Рязанскаго какимъ-то исчадіемъ ада,-- вина еще могла быть сложена на недостатокъ источниковъ. Когда, уже при большемъ запасѣ данныхъ, Карамзинъ задумалъ представить Василія Темнаго классическимъ трусомъ и видѣлъ у него трусость на всякомъ шагу, тутъ еще можно было объяснить неудачу увлеченіемъ художника. Но когда та же неудача повторилась при полномъ свѣтѣ исторіи, когда живая фигура Іоанна, какой она является у Курбскаго и въ его собственныхъ письмахъ, превратилась подъ перомъ Карамзина въ героя мелодрамы или въ театральнаго злодѣя, дальнѣйшихъ сомнѣній быть уже не можетъ. Не только художественныя задачи, преслѣдовавшіяся исторіографомъ, портили исторію; недостатокъ художественнаго чутья и особенности художественной манеры портили также и достиженіе художественныхъ задачъ автора.
   Познакомившись съ тѣмъ, что унаслѣдовалъ Карамзинъ отъ русскаго панегирическаго и моралистическо-живописательнаго направленія, обратимся теперь къ тому, чѣмъ онъ обязанъ нѣмецкому направленію, усвоенному и русскими историками конца прошлаго столѣтія: отъ "Исторіи" обратимся къ "примѣчаніямъ". Въ текстѣ исторіи, какъ мы видѣли, достовѣрность и точность въ передачѣ источниковъ слишкомъ часто приносятся въ жертву картинности изображенія и изяществу слога. Но по тексту, въ виду литературно-художественной задачи, поставленной авторомъ, нельзя еще составить вполнѣ опредѣленнаго понятія о томъ, какъ относится историкъ къ своимъ источникамъ. Всю подготовительную работу Карамзинъ отнесъ въ свои "Примѣчанія", и къ нимъ мы должны обратиться, чтобы оцѣнить его, какъ критика и ученаго.
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что Карамзинъ приступилъ къ своему историческому труду безъ предварительной спеціально-исторической подготовки. Тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ, какъ критикъ и ученый, онъ сдѣлался уже во время самой работы; и конечно, первенствующая роль въ этой выучкѣ принадлежала нѣмецкой школѣ. На первыхъ же порахъ, какъ мы видѣли, Карамзинъ столкнулся съ авторитетомъ Шлецера, ученые пріемы котораго должны были оказать на него самое рѣшительное вліяніе. Можно прослѣдить, какъ совершенствуются техническіе пріемы Карамзина подъ вліяніемъ нѣмецкаго образца, шагъ за шагомъ контролирующаго его собственную работу. Въ самомъ началѣ занятій Карамзинъ, наприм., записываетъ для памяти, какъ могъ бы записать Татищевъ: "въ Архангелогородскомъ лѣтописцѣ есть украшенія и догадки; однакожь онъ достоинъ вниманія и показываетъ умъ и знанія историческія. Какъ хорошо объ Олегѣ!" Въ исторіи мы, дѣйствительно, находимъ это мѣсто объ Олегѣ, понравившееся Карамзину въ Архангелогородскомъ лѣтописцѣ. Но оно находится здѣсь не въ текстѣ, а въ "Примѣчаніяхъ", и выставляется образчикомъ позднѣйшаго искаженія лѣтописей {Ист. Г. Р., пр. 292: Арх. Лѣт. придумалъ разныя обстоятельства. "Князь русскій стоялъ на берегу Днѣпра въ шатрахъ разноцвѣтныхъ. Старѣйшины кривичей, видя ихъ, съ удивленіемъ спросили: кто является намъ въ такой славѣ? Князь или царь? Тогда Олегъ вышелъ изъ шатра, держа на рукахъ Игоря, и сказалъ имъ: се Игорь, князь русскій; и кривичи нарекли его своимъ государемъ". Такъ въ новѣйшія времена украшали простыя Несторовы сказанія.}. Если, такимъ образомъ, Карамзинъ рѣшился обойтись безъ этой картины въ своей исторической живописи, то причину этого надо искать во вліяніи Шлецера: въ своемъ Несторѣ Шлецеръ заявилъ, что эти подробности архангелогородскаго лѣтописца составляютъ простую прикрасу разсказчика {Несторъ, II, глава III.}.
   Окончивъ І-й томъ исторіи, Карамзинъ писалъ Муравьеву, что "не боится болѣе ферулы Шлецера". Еще черезъ четыре года (1810) онъ отзывался о "Несторѣ" уже слѣдующимъ образомъ: "Изъясненія и переводъ текста весьма плохи и часто смѣшны. Старикъ не зналъ хорошо ни языка лѣтописей, ни ихъ содержанія далѣе Нестора; а выписки изъ иностранныхъ лѣтописцевъ не новость для ученыхъ". Очевидно, такая смѣна отзывовъ свидѣтельствуетъ о томъ, что критическое воспитаніе Карамзина завершилось,-- что онъ сталъ на собственныя ноги и эманципировался отъ Шлецера. Исторіографъ забылъ только, что первые нетвердые шаги на поприщѣ критики онъ сдѣлалъ подъ "ферулой" того же Шлецера {Еще митр. Евгеній замѣтилъ по поводу отношенія Карамзина къ Шлецеру: "пусть сороки на него (Шлецера) щекочатъ, какъ на медвѣдя въ лѣсу; онъ важенъ и въ своей берлогѣ. Щиплетъ его иногда и Карамзинъ, но какъ блоха; а самъ сплошь его замѣчаніями дышетъ въ своей исторіи, не сказывая, откуда напился крови". Русскій Архивъ, 1889 г., стр. 165; письмо въ Анастасевичу отъ 13 янв. 1819 г.} и что "старикъ" въ совершенствѣ обладалъ качествами, которыхъ недоставало исторіографу: онъ прошелъ настоящую ученую школу и твердо зналъ, зачѣмъ онъ занимается исторіей и чего въ ней ищетъ. Взгляды самого Карамзина на задачи исторіи намъ достаточно извѣстны, также какъ и столкновеніе этихъ взглядовъ съ задачами исторической критики. Мы знаемъ также, что въ позднѣйшихъ временахъ, гдѣ Шлецеръ переставалъ налагать свое veto на фантазію разскащика,-- Карамзинъ не стѣснялся пользоваться картинами Степенной Книги, столь же фантастическими, какъ отвергнутый имъ разсказъ Архангелогородской лѣтописи. Выучка, слѣдовательно, была неполная.
   Отношеніе Карамзина къ другимъ предшественникамъ, конечно, было еще болѣе свободное. Мы говорили о томъ, какъ онъ враждебно относится къ Татищеву и Болтину и какъ тщательно отмѣчаетъ ихъ ошибки; къ отдѣлу ошибокъ или, вѣрнѣе, просто выдумокъ Татищева онъ прямо относитъ всѣ извѣстія татищевскаго свода, источникъ которыхъ ему неизвѣстенъ. Къ Щербатову по мѣрѣ развитія своего разсказа онъ тоже начинаетъ относиться критически. Впрочемъ, онъ рѣдко снисходитъ до полемики и почти всегда ограничивается однимъ пренебрежительнымъ упоминаніемъ о толкованіяхъ Щербатова, съ которыми несогласенъ. Даже на Миллера онъ начинаетъ рѣзко нападать, найдя неизвѣстные ему источники сибирской исторіи. Надо прибавить, что въ большинствѣ случаевъ Карамзинъ бываетъ вполнѣ правъ; но, независимо отъ степени основательности его критическихъ нападокъ, нельзя не отмѣтить ихъ тона, который дѣлаетъ музыку.
   Во всякомъ случаѣ, не критика составляетъ самую сильную сторону Примѣчаній къ И. Г. Р. Если эти Примѣчанія оставляютъ вообще несравненно болѣе выгодное впечатлѣніе, чѣмъ самый текстъ Исторіи, то это объясняется не столько критическимъ талантомъ автора, сколько его ученостью. Въ этомъ отношеніи надо отдать справедливость исторіографу: онъ усердно хлопоталъ о подборѣ новыхъ историческихъ матеріаловъ, въ значительной степени обновилъ фактическое обоснованіе разсказа и надолго сдѣлалъ свою Исторію необходимою для всякаго изслѣдователя хрестоматіей источниковъ русской исторіи. Особенно чувствуются эти преимущества Примѣчаній при сравненіи ихъ съ тѣмъ самымъ сочиненіемъ, которому Карамзинъ такъ много обязанъ былъ при составленіи текста, съ исторіей Щербатова. Не говоримъ уже о томъ, что вся иностранная литература, относящаяся къ началу русской исторіи, является у Карамзина совершенно обновленной: мы замѣтили раньше, что эта литература, сколько-нибудь компетентная, только и появляется со второй воловины XVIII вѣка; и мы знаемъ также, какъ облегчено было Карамзину знакомство и съ литературой, и съ источниками русскихъ origines {Главнѣйшіе труды въ литературѣ: Гебгарди, Антонъ, Тунманъ, сочиненія Шлецера и нѣмцевъ -- современниковъ Карамзина, работавшихъ въ Россіи: Круга, Лерберга, Френа.}. Но далѣе, первые шаги въ области фактическаго разсказа должны были быть сдѣланы на основаніи русскихъ лѣтописныхъ источниковъ. Щербатовъ основалъ свое изложеніе болѣе чѣмъ на тридцати спискахъ лѣтописей, добрая половина которыхъ была имъ заимствована изъ патріаршей (синодальной) и типографской библіотекъ въ Москвѣ, а около четверти нашлось въ его собственной библіотекѣ. Изъ всего этого множества списковъ наиболѣе надежными были, однако же, только два: одинъ уже напечатанный въ Библіотекѣ Россійской (такъ назыв. кенигсбергскій списокъ Суздальскаго лѣтописнаго свода), другой, найденный Щербатовымъ въ патріаршей библіотекѣ,-- Новгородскій сводъ въ древнѣйшемъ, такъ называемомъ синодальномъ спискѣ {Самъ Щербатовъ вполнѣ сознавалъ преимущества этихъ списковъ (Исторія Россіи, т. II, стр. 223, 292, 303, 461).}. Ко времени Карамзина и эта лѣтопись была напечатана {Въ Продолженіи древней россійской Бивліоеики, т. I, и въ Москвѣ, въ 1781, изд. синод. типогр. Впослѣдствіи, этотъ списокъ изданъ археографичесской коммнесіей въ III т. Полн. Собр. Русск. Лѣтоп. и въ новомъ изданіи отдѣльно, а начало его также и фотолитографически.}. Но, кромѣ этихъ двухъ списковъ, Карамзину удалось найти два лучшихъ списка Суздальскаго свода (упомянутые выше Пушкинскій -- онъ же Лаврентьевскій -- и Троицкій, въ 1812 г. сгорѣвшій), и два списка южной лѣтописи, ранѣе извѣстной только по началу: Ипатьевскій и Хлѣбниковскій {Первую половину Хлѣбниковскаго списка (до 1200 г.) Карамзинъ назвалъ "кіевской" лѣтописью, вторую -- "волынской". Kap. III, прим. 113 и П. С. Р. Л. И, стр. VII и 155. Лаврентьевскій и Ипатьевскій изданы въ П. С. Р. Л. I--II; во 2-мъ изданіи отдѣльно и, наконецъ, начало ихъ -- посредствомъ свѣтопечати.}.
   Большая часть лѣтописей Щербатова послѣ находокъ Карамзина окончательно теряла значеніе для древнѣйшаго періода: ссылки на синодальные и типографскіе списки съ полнымъ основаніемъ могли быть замѣнены обширными выписками изъ вновь открытыхъ текстовъ, представлявшихъ крупную ученую новинку. Но для позднѣйшаго времени и второстепенные списки были важны. Рукописи, употребленныя въ дѣло Щербатовымъ, ко времени Карамзина были сосредоточены въ Синодальной библіотекѣ {Послѣ довольно неудачной попытки издать синодальныя и типографскія лѣтописи (1778 г.), типографскія рукописи были переданы въ Синодальную библіотеку (1786 г.). Исторія изданія разсказана Д. Полѣновымъ по подлиннымъ документамъ (Зап. акад. наукъ, IV, 2, о лѣтописяхъ изданныхъ отъ синода). Очевидно, самая мысль объ изданіи синодальныхъ и типографскихъ лѣтописей вызвана была появленіемъ въ свѣтъ первыхъ томовъ Щербатовской исторіи (1770, 1771, 1774 гг.).}. Туда и обратился Карамзинъ со своими поисками: не знаемъ, все ли онъ нашелъ, чѣмъ воспользовался Щербатовъ {По реестру, составленному въ 1778 году, изъ 11 списковъ, эксплуатированныхъ Щербатовымъ, было на-лицо въ Типографской библіотекѣ только 8 (NoNo 2, 5, 6,7,9, 12, 13, 14; см. стр. 175--6 статьи Полѣнова; Щербатовъ цитируетъ ихъ подъ NoNo 46, 50, 52, 54 fol.; 55, 59, 60 и 46 іи 4о. Изъ нихъ только No 55 былъ напечатанъ въ 1784 году подъ названіемъ "Лѣтописца, который служитъ продолженіемъ Несторов. лѣтоп." Изъ синодальныхъ, извѣстныхъ Щербатову, изданъ былъ древнѣйшій Новгородскій списокъ No 509, напечатанный также по другому списку въ Продолженіи Древн. Вивліоѳики). Начиная съ V тома исторіи Карамзинъ цитируетъ довольно много синодальныхъ лѣтописей, именно NoNo 46, 87, 90, 270, 318, 348, 351, 856, 364 и 365, изъ котораго дѣлаетъ значительныя выписки. Опредѣлить отношеніе этихъ рукописей какъ къ извѣстнымъ Щербатову, такъ и къ хранящимся теперь въ Синод. библ. невозможно безъ спеціальнаго изученія.}, но, несомнѣнно, онъ впервые наткнулся въ синодальномъ книгохранилищѣ на множество первостепенныхъ по важности матеріаловъ, о существованіи которыхъ Щербатовъ не имѣлъ никакого понятія. Такъ, Карамзинъ первый воспользовался синодальною рукописью Кормчей книги (XIII столѣтія), изъ которой извлекъ такіе важные памятники, какъ церковный уставъ Владиміра Святого ("подложный", по мнѣнію Карамзина), уставъ новгородскаго князя Святослава 1137 г., древнѣйшій списокъ Русской Правды, вопросы Кирика Нифонту, правила митроп. Іоанна и Кирилла {Всѣ эти документы, за исключеніемъ вопросовъ Кирика, напечатаны были, впрочемъ, по той же рукописи еще до выхода въ свѣтъ Исторіи госуд. Росс., въ 1-мъ томѣ Русскихъ достопамятностей, изд. Общ. ист. и др. р. М., 1815 г.}. Не меньшую услугу, чѣмъ Синодальная библіотека, оказало Карамзину собраніе рукописей Мусина-Пушкина. Кромѣ уже изданныхъ Мусинымъ -- Слова о полку Игоревѣ и Поученія Мономаха, кромѣ упоминавшагося не разъ Пушкинскаго (Лаврентьевскаго) списка лѣтописи, Карамзинъ досталъ у Мусина нѣсколько житій (св. Владиміра, Константина Муромскаго), лѣтописей (особенно лѣт. Засѣцкаго, въ которой нашелся такъ наз. Карамзинскій списокъ Русской правды), наконецъ, списокъ договора Смоленска съ Готландомъ 1230 г.
   Послѣ татарскаго нашествія характеръ источниковъ русской исторіи нѣсколько мѣняется. Лѣтописи, конечно, продолжаютъ оставаться основнымъ источникомъ вплоть до княженія Ивана III; и составъ лѣтописнаго матеріала какъ у Щербатова, такъ и у Карамзина остается прежній {Щербатовъ: т. III и IV, ч. 1 и 3 (изданы въ 1774--84 году). Карамзинъ: т. IV и V. Вновь присоединяется у Карамзина -- Псковская лѣтопись, извѣстная ему въ четырехъ спискахъ (И. Г. Р., изд. Эйнерлинга, I, XVI, прим. 1).}. Но рядомъ съ лѣтописями появляются грамоты. Щербатовъ воспользовался, какъ мы знаемъ, тѣми важнѣйшими изъ грамотъ, которыя хранились въ московскомъ архивѣ министерства иностр. дѣлъ {Грамоты новгородскія NoNo 1--12; Грамоты великихъ князей NoNo 1--7, 9, 11--15, 17--22, 25, 27, 29--58, 61--67, 70--76. Въ приложеніяхъ (IV, ч. 3) пересказывается содержаніе грамотъ; печатать ихъ текста Щербатовъ, какъ мы видѣли, не могъ, предоставляя право изданія подлинниковъ Миллеру.}; къ нимъ онъ присоединилъ нѣсколько ханскихъ ярлыковъ, найденныхъ имъ въ одной рукописи Синодальной библіотеки. Карамзинъ засталъ всѣ эти документы уже напечатанными {Въ Росс. Вивліоѳ., I и VI томы, въ Собр. грамотъ и догов., т. I.}; тѣмъ не менѣе, изъ нихъ, какъ и изъ печатныхъ лѣтописей, онъ дѣлаетъ выписки, а иногда и сообщаетъ полный текстъ, особенно если ему удалось найти новый списокъ документа {Наприм., Ярлыкъ Узбека изъ Воскресенской лѣтописи ("Ростовской архивской",-- коллегіи иностр. дѣлъ,-- по терминологіи Карамзина), копія съ договора Михаила Тверского съ Василіемъ I (V, прим. 183).}. Но и здѣсь къ наличному матеріалу Карамзинъ дѣлаетъ весьма существенныя добавленія. Нѣсколько важныхъ грамотъ даютъ ему рукописи Синодальной библіотеки {Церковный уставъ 1390 г. изъ харатейной рук. No 216; грамота митрополита Алексія на Червленый Яръ изъ сборника No 473; весьма важный сборникъ No 164: Посланіе россійскихъ митрополитовъ.}. Отъ Мусина-Пушкина онъ получаетъ драгоцѣнное собраніе Двинскихъ грамотъ, въ составѣ которыхъ оказываются Двинская уставная грамота 1397 г., Новгородская судная, извѣстная грамота о черномъ борѣ 1437 г., договоръ кн. Ивана Можайскаго съ кн. Іи. Ярославичевымъ 1462 г., договоръ Дмитрія Дояскаго съ новгородцами. Но, кромѣ этихъ прежнихъ источниковъ своихъ находокъ, Карамзинъ отыскиваетъ и новые. Цѣлый рядъ важнѣйшихъ документовъ онъ получаетъ изъ кенигсбергскаго архива: грамоты галицкихъ князей, договоръ Свидригайло съ орденомъ 1402 г. и др. Публичная библіотека, Іосифовъ Волоколамскій монастырь и нѣкоторыя другія учрежденія и лица также доставляютъ не мало интересныхъ документовъ.
   Иностранная литература и источники являются въ этихъ томахъ И. Г. Р. тоже въ значительно обновленномъ и дополненномъ составѣ. Только, кажется, источники для исторіи скандинавовъ и тюрковъ остаются тѣ же, какъ у Щербатова: тотъ же Далинъ и Маллетъ, тотъ же Дегинь и Абульгази. За то вмѣсто Флери для исторіи церкви является Райнальдъ; вмѣсто Солиньяка и Дефонтена -- Нарушевичъ для исторіи Польши; кромѣ компилятора Стрыйковскаго, единственно извѣстнаго Щербатову, появляется у Карамзина и Кадлубекъ, и Богуфалъ, и Длугошъ -- древнѣйшіе хронисты. Точно также, сверхъ лифляндской хроники Арндта, исторіографъ пользуется Дуйсбургомъ, Кранцемъ и Кельхомъ. Наконецъ, начинаютъ появляться и сказанія иностранцевъ о Россіи. Щербатовъ знаетъ только Плано-Карпини; Рубруквисъ ему извѣстенъ только по сочиненію Рычкова. Карамзинъ пользуется обоими въ подлинникахъ и знаетъ, кромѣ нихъ, еще Барбаро и Шильтбергера.
   Въ третій разъ измѣняется составъ историческихъ источниковъ со времени Ивана III {Щербатовъ, т. IV, ч. 2 и 3 (изданы въ 1783 и 1784 гг.). Карамзинъ, І, VI и VII.}. Къ лѣтописямъ и грамотамъ великихъ князей {Щербатовъ цитируетъ и пересказываетъ въ приложеніяхъ NoNo 78--88, 91--95, 99--118, 120--132, 137--138, 143--144, 148, 150, 155, 157--158, 161--162, 169. Въ пересказъ онъ все болѣе вставляетъ подлинныхъ выраженій, а къ концу начинаетъ печатать сплошь подлинный текстъ грамотъ (NoNo 157, 162, 169).} Щербатовъ присоединяетъ памятники дипломатическихъ сношеній, хранящіеся въ архивѣ мин. иностр. дѣлъ {Цитируются дѣла Татарскія (NoNo 1--3), Крымскія (No 1), Цесарскія (NoNo 1--2), Польскія (No 1), прусскаго магистра и переписка съ греческимъ духовенствомъ.}. Цѣлый рядъ грамотъ, извлеченныхъ изъ "Статейныхъ списковъ", напечатанъ Щербатовымъ, на этотъ разъ уже въ подлинникѣ, въ приложеніяхъ. Карамзинъ далъ новыя выдержки и тексты изъ того же источника {Тѣ и другія выдержки должны, конечно, потерять значеніе послѣ напечатанія всего матеріала дипломатическихъ сношеній XVI в. Но изданіе этихъ памятниковъ, начатое Г. Ѳ. Карповымъ, еще и въ наше время не закончено. Изданы до сихъ поръ сношенія съ Польско-Литовскимъ государствомъ за 1487--1571 гг. (Памятники дипл. снош. древней Россіи въ Сб. И. Общ., т. XXXV, LIX и LXI), съ Прусскимъ орденомъ за 1516--1520 гг. (т. LIII), съ Крымской и Ногайской ордами и съ Турціей за 1474--1505 гг. (т. XLI). О другихъ изданіяхъ см. у Иконникова, 399--400 и XLIII -- VIII.}. Двинскія грамоты и документы кенигсбергскаго архива даютъ Карамзину, по-прежнему, возможность обогатить актовый матеріалъ весьма важными новинками; наприм., изъ Двинскихъ грамотъ онъ печатаетъ договоры новгородцевъ съ Казиміромъ и съ Иваномъ III (1471 г.). Очень важныя данныя для церковной исторіи даютъ ему рукописи Синодальной библіотеки, Іосифова монастыря и Троицкой лавры {Кромѣ древнѣйшихъ служебныхъ книгъ, упоминаемыхъ въ предъидущихъ томахъ, сюда относятся сочиненія Максима Грека въ рук. Тр. лавры, свѣдѣнія о соборѣ 1503 года въ Синод. рук. No 79, о Виленскомъ соборѣ въ Синод. рук. No 87; рукописи Синод. библ. No 347 и Іосифова монастыря No 666, дѣло Максима Грека въ рук. Арх. ин. колл., церковный кругъ Геннадія и друг.}. Для исторіи законодательства, кромѣ Судебника Ивана IV, извѣстнаго и Щербатову, ему удается воспользоваться для второго изданія только что найденнымъ въ 1817 году Судебникомъ Ивана III. Разрядныя и родословныя книги, хорошо изученныя Щербатовымъ, извѣстны Карамзину въ другихъ, иногда очень любопытныхъ спискахъ. Оба они пользуются и послужнымъ спискомъ бояръ, изданнымъ въ Опытѣ трудовъ вол. р. собр. Но что особенно увеличиваетъ ученые рессурсы Карамзина въ этой части исторіи, это -- сказанія иностранцевъ. Щербатову "Гербенштейнъ" извѣстенъ только по дѣлу о его посольствѣ въ архивѣ иностр. коллегіи; Контарини онъ знаетъ только по статьѣ о Венеціи въ Атласѣ историческомъ, а "Павла Жова" -- по цитатѣ изъ словаря Морери. Карамзинъ знакомъ съ франкфуртскимъ сборникомъ иностранцевъ, писавшихъ о Россіи {Berum Moscoviticarum auctores varii. Franc of., 1600.}. Герберштейнъ, Павелъ Іовій, Гваньини, Одерборнъ извѣстны ему по этому изданію, Контарини -- по изданію Бержерона.
   За время царствованія Ивана Грознаго {Щербатовъ, т. V, ч. 1--4 (изданы въ 1786--89 гг.). Карамзинъ, VIII и IX томы.} основнымъ источникомъ продолжаютъ оставаться грамоты и статейные списки архива иностранной коллегій {Щербатовъ цитируетъ и нечатаетъ извлеченія изъ грамотъ NoNo 188--194,198, 201--204, 208--211; изъ статейныхъ списковъ, хранящихся въ дѣлахъ Польскихъ NoNo6,7,9--15; Крымскихъ -- NoNo 11--15; Шведскихъ -- NoNo 2 и 3; Татарскихъ- No 14; Датскихъ -- No 2; Турецкихъ -- No 2; Цесарскихъ -- NoNo 3 и 5; Англійскихъ -- No 1; Ногайскихъ -- No 2. Для Карамзина ср. указателъ Строева подъ этими словами (и кромѣ того дѣла Папскія).}. Карамзинъ присоединяетъ къ нимъ, по-прежнему, документы, полученные изъ кенигсбергскаго архива; кромѣ того, онъ пользуется выписками изъ ватиканскаго архива, сдѣланными Альбертранди {Изданы вмѣстѣ съ другими выписками изъ иностр. архивовъ въ 1841--42 гг. А. И. Тургеневымъ, который и познакомилъ съ ними Карамзина (Historien Bussiae monumenta или Акты историч. относящ. къ Россіи и т. д. Два тома).}; канцлеръ Румянцевъ снабжаетъ его также нѣкоторыми актами мекленбургскаго архива и Британскаго музея. Къ извѣстной уже Щербатову перепискѣ Грознаго съ Курбскимъ исторіографъ присоединяетъ знаменитые "синодики" Грознаго и его письмо въ Бѣлозерскій монастырь. Въ дополненіе въ изданной Щербатовымъ Царственной книгѣ Карамзинъ пользуется Синодальною рукописью No 270, которую онъ называетъ ея "продолженіемъ" {Щербатовъ употребляетъ въ дѣло, кромѣ прежнихъ, также лѣтопись Синодальной библіотеки No 80. Было бы любопытно выяснить, была ли она извѣстна Карамзину.}, весьма важной лѣтописью Александро-Невской лавры {Изданы въ Русской исторической библіотекѣ, т. III.}, а также другими лѣтописями и хронографами частныхъ лицъ и Синодальной библіотеки. Исторія завоеванія Сибири, изложенная у Щербатова по Миллеру и Фишеру, получаетъ у Карамзина новое освѣщеніе съ помощью неизвѣстныхъ до тѣхъ поръ лѣтописей -- Саввы Есипова, Ремезова и Тобольской. По обыкновенію, вновь появляются въ Исторіи государства Россійскаго памятники важные для церковной исторіи: Стоглавъ, свѣдѣнія о соборѣ 1554 г. противъ московскихъ еретиковъ, объ обиходѣ Іосифова монастыря и др. Наконецъ, и въ этомъ отдѣлѣ впервые входятъ въ ученый оборотъ сказанія иностранцевъ. Щербатовъ въ своемъ пятомъ томѣ знаетъ только сборникъ "Гарклюйта" во французскомъ переводѣ и сообщаетъ оттуда одну грамоту царя Ивана Васильевича къ Эдварду VI. Карамзинъ пользуется оригинальнымъ изданіемъ Гаклюйта и извлекаетъ оттуда свѣдѣнія о Ченелерѣ, Баусѣ, Ленѣ, Дженкинсонѣ. Помимо Гаклюйтовскаго собранія Щербатову извѣстны одни Комментаріи Поссевина; Карамзинъ присоединяетъ, кромѣ раньше названныхъ, Бреденбаха (Historia belli Livonici), Таубе и Крузе, тогда еще не изданныхъ и полученныхъ имъ въ 1811 г. въ рукописи изъ кенигсбергскаго архива, Гейденштейна, Периштейна (Кобенцеля), Ульфельда, Горсея, Маржерета и Петрея.
   Обращаемся къ исторіи Россіи со времени Ѳедора Ивановича до междуцарствія, на которомъ остановились оба историка {Щербатовъ -- т. VI, ч. 1 и 2 (изд. 1790 г.) и т. VII, ч. 1 -- 3 (изд. 1790--1791 гг.) -- остановился на низложеніи Шуйскаго; Карамзинъ (т. X--XII), какъ извѣстно, довелъ разсказъ до смерти Ляпунова.}. Матеріалъ, заимствованный изъ дипломатическихъ документовъ, опять одинаковъ у того и другого {Щербатовъ цитируетъ и печатаетъ въ извлеченіяхъ въ этихъ томахъ: дѣла Польскія, стат. списки NoNo 15, 17--21, 24--27; 1605 г., пріѣздъ гонца Бычинскаго, 1608 г., вязка 1; списокъ съ перемирія съ Олесницкимъ, No 4; 1609 г. 28 февраля, списокъ съ записи Юрія Боя; 1610 г. марта 5, No 1, присяга ржев. и зубцов. воеводъ Сигизмунду. Дѣла Цесарскія, стат. сп. NoNo 5 и 6; 1599 г., посольство же. Власьева; 1601 г., отправленіе Власьева и пріѣздъ Шелл; 1602 г., No 1. Дѣла Англійскія, стат. сп. No 1; 1598 г., связки; 1599 г., связки -- пріѣздъ д-ра Тим. Виллиса; 1600 г., столбцы, связка No 4; 1603 г., связка No 3 (пріѣздъ Ѳомы Шмита). Дѣда Турецкія, стат. сп. NoNo 2 и 3. Дѣла Шведскія, стат. сп. NoNo 4--6; 1598 г., переписка о размѣнѣ плѣнныхъ; 1609 г., пріѣздъ и отпускъ посланныхъ отъ Делагарди. Дѣла Крымскія, стат. сп. No 16. Дѣла Татарскія, стат. сп. No 16. Дѣла Персидскія, стат. сп. No 1; связка No 1. Дѣла Грузинскія, стат. сп. No 1; 1601 г., столбецъ посольства Ив. Нащокина. Дѣла Датскія, 1601 г., связка No 3; 1602 г., связки NoNo 1--2; пріѣздъ датск. королевича. Дѣла съ Ганзой, 1603 г., связка No 3, пріѣздъ пословъ вольныхъ городовъ. Дѣла съ греч. духов., No 3. Грамоты Разстриги, ЛіNo 1--5, 9, 14--15, 17--20, 22--23, 27, 31, 33, 34, 37. Одинъ документъ (инструкція папы Комулею) списанъ въ Римѣ и доставленъ Щербатову по повелѣнію Екатерины II.}. Главныя лѣтописи смутнаго времени -- Новый лѣтописецъ, Лѣтопись о мятежахъ, Палицынъ, нѣкоторые хронографы -- уже извѣстны Щербатову. Карамзинъ дополняетъ ихъ нѣсколькими повѣстями, нѣсколькими любопытными списками хронографа, такъ называемою рукописью Филарета. Важнымъ пособіемъ для исторіи этого періода былъ для Щербатова Опытъ новѣйшей исторіи Миллера, начало котораго было напечатано въ Ежемѣсячныхъ сочиненіяхъ (1761 г.), а продолженіе хранилось въ архивѣ въ рукописи иностр. коллегіи. Руководимый Миллеромъ, Щербатовъ начинаетъ шире пользоваться иностранцами, чѣмъ мы это видѣли ранѣе. Перенося въ свою Исторію иногда цѣлыя страницы Миллеровскаго труда, онъ передаетъ и его цитаты {Характеръ пользованія текстомъ и цитатами видѣнъ изъ VII, I, 267, 56, 277; II, 3, 14, 37.}; нѣкоторыми изъ нихъ онъ заинтересовывается и достаетъ самыя цитированныя сочиненія. Такимъ образомъ, Щербатовъ пользуется въ VII томѣ Маржеретомъ, Страленбергомъ, де-Ту, книжкой подъ заглавіемъ Relation curieuse de l'état présent de la Russie {Петрея и два другія сочиненія: La légende de la vie et de la mort de Demetrius и The Bussian impostor, -- онъ, кажется, знаетъ только по цитатамъ Миллера.}. Однако Карамзинъ и здѣсь далеко превосходитъ его знакомствомъ съ иностранцами. Кромѣ названныхъ выше, онъ знаетъ еще Бера, полученнаго имъ отъ Румянцева, Горсея (Coronation), Шиля, Мильтона, Паерле, Маскѣвича и другихъ; значительный польскій матеріалъ даютъ ему изданія Нарушевича и Нѣмцевича, а также выписки Албергранди (дневники Олесницкаго и Гонсѣвскаго, описаніе событій 1604--9 неизвѣстнаго автора).
   Разумѣется, во всемъ этомъ сравнительномъ перечнѣ источниковъ Щербатова и Карамзина мы старались обратить вниманіе только на самое главное. Чтобы показать, въ какой степени "Примѣчанія" Карамзина обновили запасъ научнаго матеріала по русской исторіи, и сдѣланныхъ указаній совершенно достаточно. Если текстъ "Исторіи государства Россійскаго", приноровленный къ литературнымъ вкусамъ большой публики, пріобрѣлъ автору непрочную славу среди почитателей его повѣстей, то "Примѣчанія", по понятной теперь для насъ причинѣ, сохранили надолго огромное значеніе для спеціалистовъ {Постепенное изданіе памятниковъ, отчасти обогнавшее даже выходъ въ свѣтъ "Исторіи Г. Р.", должно было лишить и "Примѣчанія" большей части ихъ научнаго значенія, такъ какъ главное ихъ содержаніе состоитъ въ выдержкахъ изъ первоисточниковъ, а критическій элементъ почти отсутствуетъ. Если, тѣмъ не менѣе, "Примѣчанія" сохранили свое значеніе до нашего времени, то это свидѣтельствуетъ только о слабости издательской дѣятельности по русской исторіи. До какой степени историческая наука медленно овладѣваетъ историческимъ матеріаломъ, употребленнымъ въ дѣло Карамзинымъ, видно уже изъ того, что мы до сихъ поръ не собрались пріурочить цитаты Карамзина къ нынѣ существующему изданному и неизданному матеріалу.}. Пожаръ двѣнадцатаго года увѣковѣчилъ это значеніе "Примѣчаній" для тѣхъ памятниковъ, оригиналы которыхъ погибли въ этомъ пожарѣ, между тѣмъ какъ текстъ "Исторіи" давно уже потерялъ всякій интересъ, кромѣ историческаго.
   Намъ остается разсмотрѣть взгляды Карамзина на общій ходъ русской исторіи. Найдя, что даже наиболѣе дисциплинированные и наиболѣе положительные изслѣдователи прошлаго вѣка были безсильны противъ ходячаго взгляда, мы уже не будемъ ожидать отъ Карамзина чего-либо новаго въ этомъ отношеніи. Его взглядъ вполнѣ воспроизводитъ извѣстные вамъ взгляды предшественниковъ. Карамзинъ, какъ мы видѣли, вообще находится подъ вліяніемъ Шлецера, нѣсколько измѣнившаго традиціонную схему русской исторіи. Но въ этомъ случаѣ Карамзинъ, насколько только возможно, возвращается къ схематизму Ломоносова. Несомнѣнно для него только одно: именно, что призванные князья были норманны. Затѣмъ, слѣдуя Шлецеру, а не вопреки ему, какъ утверждали патріотическіе поклонники Карамзина, исторіографъ принимаетъ мнѣніе, что Русское государство возникло свободно,-- призваніемъ, а не завоеваніемъ. Связь со Шлецеромъ видна будетъ изъ слѣдующаго сопоставленія:
   

Шлецеръ. Несторъ. II, стр. 159--160.

   Большая часть великихъ державъ въ свѣтѣ составилась завоеваніемъ или неволею... Но русская держава возникла совсѣмъ иначе. Пять народовъ.... каждый добровольно {Курсивъ въ подлинникѣ.}... вступаютъ между собою въ союзъ и, по взаимному согласію, избираютъ себѣ начальниковъ изъ 6-го народа.
   

Карамзинъ. I, IV глава.

   Начало россійской исторіи представляетъ намъ удивительный и едва ли не безпримѣрный въ лѣтописяхъ случай: славяне добровольно уничтожаютъ свое древнее народное правленіе и требуютъ государей отъ варяговъ, которые были ихъ непріятелями. Вездѣ мечъ сильныхъ или хитрость честолюбивыхъ вводили самовластіе (ибо народы хотѣли законовъ, но боялись неволи): въ Россіи оно утвердилось съ общаго согласія гражданъ.
   
   По мнѣнію Шлецера, только послѣ возстанія Вадима Рюрикъ явился въ Новгородѣ уже не въ качествѣ добровольно-призваннаго князя, а въ качествѣ завоевателя, и въ это время онъ основалъ феодальную систему. I въ этомъ видѣли разницу во взглядахъ между Шлецеромъ и Карамзинымъ, который, будто бы, не признавалъ въ русской исторіи ни завоеванія, ни феодализма. Однако же, то и другое,-- и завоеваніе и феодальная система,-- есть и у Карамзина, только они запрятаны у него въ одной неясной фразѣ: "Рюрикъ, принявъ единовластіе, отдалъ въ управленіе знаменитымъ единоземцамъ своимъ, кромѣ Бѣлоозера, Полоцкъ, Ростовъ и Муромъ, имъ или братьями его завоеванные, какъ надо думать. Такимъ образомъ... утвердилась... система феодальная" и т. д.
   Принимая Шлецеровскую мысль о феодальномъ устройствѣ древнѣйшей Руси, Карамзинъ принимаетъ также и Болтинскую идею о томъ, что первые государи не были самодержавны. Этимъ, однако, и ограничиваются уступки его воззрѣніямъ, поколебавшимъ Ломоносовско-Татищевскую схему русской исторіи. На общій выводъ эти уступки не оказываютъ, никакого вліянія. Вслѣдъ за Татищевымъ и Ломоносовымъ Карамзинъ повторяетъ: "отечество наше обязано величіемъ своимъ счастливому введенію монархической власти". Такимъ образомъ, дальнѣйшую мысль Болтина и нѣмецкихъ изслѣдователей, что варяги явились не какъ государи, а какъ защитники страны отъ сосѣдей, Карамзинъ рѣшительно отвергаетъ {I, прим. 276.}. Точно также не соглашается онъ и назвать Россію въ первомъ періодѣ -- рождающеюся, какъ предлагалъ Шлецеръ. "Вѣкъ Владиміра былъ уже вѣкомъ могущества и славы,-- а не рожденія". Какъ неохотно отказывается Карамзинъ отъ старой схемы, видно изъ слѣдующихъ частныхъ случаевъ. Въ началѣ нашей исторіи существовало два одинаково сомнительныхъ преданія: о Гостомыслѣ, который призвалъ князей, и о Вадимѣ, который взбунтовалъ Новгородъ противъ княжеской власти. Шлецеръ безусловно отвергалъ существованіе Гоcтомысла; а преданіе о Вадимѣ считалъ вѣроятнымъ и выпущеннымъ изъ лѣтописей московской политикой {"Очень легко станется, что это выпущено съ умысломъ трусливыми переписчиками. Часто случается, что политика сильныхъ или робкихъ вторгается въ область критики, вырываетъ цѣлые листы изъ лѣтописей и приказываетъ вставлять другія слова". Предположеніе Шлецера поддержалъ впослѣдствіи Янишъ въ своей статьѣ о Новгор. лѣтописи и ея московской передѣлкѣ (Чтенія Общ, Ист. Др. 1874, II), но встрѣтилъ возраженія со стороны г. Сенигова.}. Карамзинъ, не высвободившійся еще изъ-подъ "ферулы" учителя, до извѣстной степени готовъ признать и извѣстіе о Гостомыслѣ "сомнительнымъ" и возстаніе Вадима "вѣроятнымъ". Но въ выраженіяхъ его въ томъ и другомъ случаѣ ясно видно желаніе, чтобы читатель думалъ какъ разъ наоборотъ. "Древняя лѣтопись не упоминаетъ о семъ благоразумномъ совѣтникѣ,-- говорить онъ по поводу Гостомыела,-- но ежели преданіе истинно, то Гостомыслъ достоинъ славы и безсмертія въ нашей исторіи". А про Вадима говорится вотъ въ какихъ выраженіяхъ: "сіе извѣстіе, не будучи основано на древнихъ сказаніяхъ Нестора, кажется одною догадкою и вымысломъ". Такъ колеблются критическіе вѣсы исторіографа, смотря по тому, въ какую сторону долженъ склониться приговоръ: за или противъ традиціи.
   Даже традиціоннаго года основанія государства Карамзинъ не хочетъ уступить. Принявши мнѣніе Шдецера, что хронологія Нестора вымышлена, и согласившись съ нимъ, что даты 859--862 невѣроятны, Карамзинъ приходитъ, однако, къ неожиданному результату. "Какъ доказать, что древній лѣтописецъ ошибся, и что Рюрикъ пришелъ ранѣе 862 года", спрашиваетъ онъ, и рѣшаетъ начинать исторію государства Россійскаго съ 862 года {I, прим. 120.}.
   Такимъ образомъ, несмотря на то, что Карамзинъ, повидимому, принимаетъ Шлецеровскія мнѣнія о происхожденіи Русскаго государства,-- отъ этихъ мнѣній послѣ всѣхъ оговорокъ и добавленій остается весьма немного, и изъ-за Шлецеровскихъ тезисовъ ясно проглядываютъ всѣ основныя черты отизргнутой Шлецеромъ Ломоносовской схемы: величіе перваго періода русской исторіи, основанное на монархической власти первыхъ князей, даже и съ правильнымъ престолонаслѣдіемъ, потому что Олегъ признается Карамзинымъ за правителя, "опекуна" Игоря.
   Въ дальнѣйшихъ частяхъ тожество схемы Карамзина съ традиціонной схемой XVIII столѣтія выступаетъ уже безъ всякой маскировки. Ходъ послѣдующей исторіи объясняется, какъ и у предшественниковъ, обычаемъ княжескихъ раздѣловъ.
   
   Шлецеръ, Ш, гл. VII. "Святославъ начинаетъ пагубный раздѣлъ Россіи". "Онъ первый подалъ пагубный примѣръ раздѣловъ, кои цѣлыя 500 лѣтъ держали Россію въ изнеможеніи, бѣдствіи и нуждѣ".
   Шлецеръ. Probe russ. Annalen (ср. Ломоносова). (При семи первыхъ властителяхъ Русское государство) достигло могущества и величія, какъ Римъ при своихъ семи царяхъ. Но едва оно достигло этой степени, какъ раздѣлы Владиміровы и Ярославовы низвергли его въ прежнюю слабость, такъ что въ концѣ-концовъ оно сдѣлалось добычей татарскихъ ордъ и т. д. (болѣе, чѣмъ на 200 лѣтъ).
   
   Карамзинъ: "И такъ Святославъ первый ввелъ обыкновеніе давать сыновьямъ особенные удѣлы: примѣръ несчастный, бывшій виною всѣхъ бѣдствій Россіи".
   
   "Древняя Россія погребла съ Ярославомъ свое могущество и благоденствіе. Основанная, возвеличенная единовластіемъ, она утратила силу, блескъ и гражданское счастіе, будучи снова раздробленною на малыя части. Владиміръ исправилъ ошибку Святослава, Ярославъ -- Владимірову; наслѣдники ихъ... не умѣли соединить частей въ одно цѣлое, и государство, шагнувъ, такъ сказать, въ одинъ вѣкъ отъ колыбели своей до величія,-- слабѣло и разрушалось болѣе 300 лѣтъ".
   Сходная вообще со взглядами историковъ XVIII вѣка, философія исторіи Карамзина однако и въ этомъ періодѣ представляетъ особенности, спеціально сближающія ее съ Ломоносовской. Припомнимъ справедливый упрекъ Шдецера Ломоносову, что въ его изображеніи Русь въ теченіе всей исторіи сохраняетъ характеръ единаго государства. Въ изложеніи Карамзина событія удѣльнаго періода точно также изображаются, какъ будто бы на Руси было только одно великое княженіе; поэтому московскій князь оказывается иногда отвѣтственнымъ за событія, происходящія въ совершенно независимой отъ Москвы области.
   Эта точка зрѣнія служила весьма удобнымъ средствомъ, чтобы расположить русскую исторію въ видѣ одной линіи, на которой Москва являлась естественнымъ продолженіемъ Кіева. Возвышеніе Москвы представляется, такимъ образомъ, Карамзину какъ нѣчто необходимое въ общемъ ходѣ русской исторіи,-- такъ сказать, провиденціальное. Не выдвинь татары Москвы,-- по его мнѣнію, Россія была бы раздѣлена татарами: "тогда мы утратили бы и государственное бытіе и вѣру, которая спаслась Москвою". Сохраненіе государственности и вѣры есть, стало быть, спеціальная заслуга Москвы; а возвышеніе Москвы -- личная заслуга московскихъ государей. Вначалѣ московскіе государи стремятся къ этой цѣли даже безсознательно; и пока они служатъ только орудіями въ рукахъ Божіихъ,-- историкъ-моралистъ не хочетъ оправдывать ихъ безнравственной политики. "Судъ исторіи не извинитъ и самаго счастливаго злодѣйства,-- говорится про Ивана Калиту,-- ибо отъ человѣка зависитъ только дѣло, а слѣдствіе -- отъ Бога". Но вотъ является уже сознательный исполнитель божественныхъ предначертаній, великій Иванъ III -- и нравственный "судъ исторіи" -- умолкаетъ. Иванъ III "принадлежитъ къ числу весьма немногихъ государей, избираемыхъ Провидѣніемъ рѣшать надолго судьбу народовъ, онъ есть герой не только россійской, но и всемірной исторіи". Вотъ, наконецъ, передъ нами философія исторіи болѣе глубокая, чѣмъ все, что мы до сихъ поръ видѣли. I такъ, не можемъ ли мы причислить Карамзина къ историкамъ-провиденціалистамъ, вродѣ Боссюэта или Лорана? Отнюдь нѣтъ. Наведенный самымъ теченіемъ историческихъ событій на иную философію исторіи, чѣмъ его морально-реторическая,-- Карамзинъ спѣшитъ остановиться на порогѣ, не рѣшаясь проникнуть въ святилище. "Не теряясь въ сомнительныхъ умствованіяхъ метафизики, не дерзая опредѣлять внѣшнихъ намѣреній божества, внимательный наблюдатель видитъ счастливыя и бѣдственныя эпохи въ лѣтописяхъ гражданскаго общества, какое-то согласное теченіе мірскихъ случаевъ къ единой цѣли или связь между оными для произведенія какого-нибудь главнаго дѣйствія, измѣняющаго состояніе рода человѣческаго". Подчеркнутыя слова, кажется, самыя философскія во всей Исторіи государства россійскаго, но они и единственныя. Сопоставивъ вѣкъ Ивана III съ вѣкомъ возстановленія монархіи и просвѣщенія на Западѣ, Карамзинъ на этомъ сопоставленіи и останавливается. Философія Провидѣнія нужна ему не для начертанія какой-нибудь общей схемы всемірно-историческаго развитія, не для пріуроченія къ этой схемѣ русскаго историческаго процесса. Секреты Провидѣнія такъ и останутся для него секретами; но нравственное чувство моралиста будетъ удовлетворено мыслью о предопредѣленности совершившагося, а эстетическое чувство художника найдетъ себѣ пищу въ созерцаніи перспективъ неясныхъ, но "заманчивыхъ для воображенія".
   

IV.

   Мы только что видѣли, что историческая схема Карамзина есть, въ сущности, та же схема, которая намъ извѣстна изъ исторіографіи XVIII в. Въ основѣ этой схемы лежало объясненіе хода исторіи изъ личныхъ пріемовъ княжеской политики. Воля князей повергла Россію въ пучину гибели, и та же воля вознесла ее на верхъ величія. Изъ этого основнаго принципа съ логической послѣдовательностью развивалась цѣлая система русской исторіи. Періодъ первоначальнаго единства и могущества въ Кіевѣ; затѣмъ ошибочныя распоряженія князей о раздѣлѣ; ослабленіе и раздробленіе Руси; какъ послѣдствіе раздѣловъ; татарское иго, независимость Литвы и сѣверныхъ республикъ, какъ послѣдствія ослабленія и раздробленія; наконецъ, отмѣна раздѣловъ и, какъ слѣдствіе отмѣны, объединеніе и усиленіе Россіи, сверженіе ига, уничтоженіе республикъ и подчиненіе литовской Руси:-- таковы послѣдовательныя звенья этой цѣпи, необыкновенно плотно сомкнутыя между собою. Когда же и гдѣ сложилось такое пониманіе смысла русской исторіи, являющееся готовымъ въ XVIII вѣкѣ и съ такимъ постоянствомъ раздѣляемое всѣми историками до Карамзина включительно?
   Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, намъ надо оставить на время исторіографію XVIII в. и обратиться къ XV и XVI столѣтіямъ. Здѣсь мы найдемъ и реальную надобность въ разбираемой философіи исторіи и реальную обстановку, объясняющую ея происхожденіе. Теоретическое достоинство нашей схемы, конечно, не выиграетъ отъ такого объясненія; но мы по крайней мѣрѣ увидимъ, что было время, когда эта схема имѣла большое практическое значеніе и вытекала, казалось, изъ опыта самой жизни.
   Княженіе Ивана III даетъ намъ ту обстановку, въ которой самъ собой долженъ былъ сложиться разсматриваемый взглядъ на русское прошлое. Всѣ первыя тридцать лѣтъ этого княженія заняты были борьбой съ удѣльнымъ порядкомъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что побѣда надъ братьями и другими княжескими линіями вполнѣ сознательно представлялась Ивану III ступенью къ освобожденію отъ татарскаго ига. Раздробленіе Руси и татарщина -- таковы были тѣ главные враги, съ которыми ему приходилось бороться, и не нужно было быть философомъ, чтобы понять, что оба врага находятся въ тѣсномъ союзѣ и другъ друга усиливаютъ. Въ 1491 году Иванъ схватилъ въ Москвѣ брата Андрея и присоединилъ его удѣлъ. Митрополитъ просилъ великаго князя освободить брата и, по разсказамъ, получилъ слѣдующій отвѣтъ: "Жаль мнѣ очень брата, и я не хочу погубить его... но освободить его не могу... (иначе), когда я умру, то онъ будетъ искать великаго княженія надъ внукомъ моимъ, и если самъ не добудетъ, то смутитъ дѣтей моихъ, и станутъ они воевать другъ съ другомъ, а татары будутъ русскую землю губить, жечь и плѣнить, и дань опять наложатъ, и кровь христіанская опять будетъ литься, какъ прежде, и всѣ мои труды останутся напрасны и вы будете снова рабами татаръ" {Соловьевъ, V, стр. 67.}. Можетъ быть, именно такихъ словъ и не говорилъ Иванъ III, но вотъ слова, которыя онъ дѣйствительно велѣлъ говорить своей дочери, женѣ литовскаго князя Александра: эти слова записаны въ современномъ дипломатическомъ документѣ {Сборникъ Русск. Истор. Общества, т. XXXV, изд. 2-е, стр.}: "Отецъ твой, госпоже, велѣлъ тебѣ говорити: сказывалъ мы Борисъ Кутузовъ.... что еси говорила съ ними, что князь велики да и панове думаютъ, а хотятъ Жыдимонту (брату Александра) дать въ литовскомъ въ великомъ княжествѣ Кіевъ да и иные городы. Ино, дочи, слыхалъ изъ, каково было нестроенье въ Литовской землѣ, коли было государей много. А и въ нашей землѣ, слыхала еси, каково было нестроенье при моемъ отцѣ; а опослѣ отца моего, каковы были дѣла и мнѣ съ братьею, надѣюся, слыхала еси, а иное и сама помнишь. И только Жыдимонтъ будетъ въ литовской землѣ, -- ино вашему которому добру быти? И изъ приказываю то къ тебѣ -- того для, что еси дѣтя наше, и что ея не по тому ваше дѣло начнетъ дѣлатись, и мнѣ того жаль". Такъ, личный опытъ подкрѣплялся для Ивана III опытомъ прошлаго. То и другое приводило къ извѣстному намъ объясненію татарщины изъ "великой государственной ошибки" -- княжескихъ раздѣловъ. Для человѣка, посвятившаго всю жизнь на уничтоженіе послѣдствій этой ошибки, эта связь раздробленія и татарскаго ига должна была сдѣлаться аксіомой. Такимъ образомъ, изъ результатовъ текущей политики создавалось само собой историческое объясненіе.
   Но это еще далеко не все. Опытъ прошедшаго привелъ къ одной исторической теоріи: изъ политики князей было объяснено раздробленіе Руси и татарщина. Задачи будущаго, политическіе идеалы московскихъ дипломатовъ XV вѣка создали другую теорію. Покончивъ съ удѣлами и ордой въ первое тридцатилѣтіе, правительство Ивана III поставило на очередь новую задачу: присоединеніе единоплеменной и единовѣрной южной Руси, находившейся въ литовскихъ рукахъ. Здѣсь уже не политика объясняла исторію, а, напротивъ, исторія употреблялась какъ одно изъ орудій политики. Мимо періода раздробленія Руси наши дипломаты обращались къ тому времени, когда спорная южная Русь была достояніемъ Рюрикова дома. Московскій великій князь представлялся прямымъ наслѣдникомъ кіевскаго и предъявлялъ на кіевскую Русь свои историческія права.
   Притязанія Москвы на "всю Русь" заявлялись, правда, русскими дипломатами осторожно и не сразу, но съ такою настойчивостью и послѣдовательностью, которыя были бы невозможны безъ заранѣе обдуманной системы. Когда (въ 1492 г.) начались первые отъѣзды служилыхъ пограничныхъ князей отъ Литвы въ Москвѣ, -- въ отъѣздахъ этихъ не было ничего незаконнаго: еще въ 1449 году заключенъ былъ Василіемъ Темнымъ договоръ съ Казимиромъ, по которому отъѣзды не воспрещались. И однако же москвичи, оправдывая княжескіе отъѣзды, не думаютъ ссылаться на договоръ Василія Темнаго, а указываютъ на историческія права московскаго князя: "напередъ сего нашему отцу и нашимъ преднимъ великимъ князьямъ тѣ князи служили съ своими вотчинами" {Сб. И. Общ. XXXV, No 1, ср. NoNo 8, 12.}. Уже въ слѣдующемъ 1493 году Иванъ III открыто принимаетъ титулъ, соотвѣтствующій его притязаніямъ: "государь всея Руси"; и государь литовской Руси тщетно протестуетъ противъ этого нововведенія. "Государь нашъ,-- отвѣчаютъ ему москвичи,-- ничего высокаго не писалъ, ни новины никоторыя не вставилъ. Чѣмъ его Богъ подаровалъ отъ дѣдъ и прадѣдъ, -- отъ начала правой есть уроженецъ государь всея Руси" {Ibid., No 22.}. Прошло десять лѣтъ. Новая война успѣла начаться и кончиться; черниговская и сѣверская области были заняты русскими войсками. Иванъ Васильевичъ продолжалъ утверждать, что отнятыя у Литвы земли -- "наша вотчина". Московскіе дипломаты прибавляли къ этому: "ино и не то одно -- наша вотчина, кои волости и городы нынѣ за нами; и вся русская земля, Божьею волею, изъ старины отъ нашихъ прародителей -- наша вотчина". А за этимъ послѣдовало еще болѣе откровенное разъясненіе (1504 г.): "Вся русская земля -- Кіевъ и Смоленскъ и иные городы -- отъ нашихъ прародителей наша вотчина, и онъ бы (король) намъ русскіе земли всеѣ -- Кіева, Смоленска и иныхъ городовъ... поступился" {Ibid., NoNo 75, 78.}. Какіе это "иные города",-- объ этомъ заявлено было Литвѣ уже послѣ Ивана: "Кіевъ, Полтескъ, Витебскъ" -- и опять-таки "иные городы" (1517). Такимъ образомъ, расширяя свою программу дальше всякихъ предѣловъ непосредственно осуществимаго и предоставляя себѣ возможность при первомъ удобномъ случаѣ расширить ее еще больше, московскіе дипломаты поставили русской политикѣ цѣли, которыя удалось осуществить только черезъ два съ половиной столѣтія. Для насъ важно отмѣтить, что этимъ путемъ вводилась въ общее сознаніе другая историческая аксіома, на которой основывались московскія претензіи: идея тожества и наслѣдственной связи московской и кіевской государственной власти. Въ силу ранѣе разобранной аксіомы, промежуточный періодъ русской исторіи представлялся, какъ мы видѣли, сплошной государственной ошибкой. Новая аксіома выбрасывала вовсе этотъ промежуточный періодъ изъ связи русскаго историческаго процесса. Оставалось сдѣлать послѣдній шагъ: оставалось придать кіевскому періоду характеръ московскаго, и наша докарамзинская схема была готова.
   Прежде, чѣмъ перейдемъ къ разбору этого послѣдняго момента, остановимся еще на двухъ частностяхъ разбираемой схемы. Припомнимъ, что княжескіе раздѣлы объясняли въ докарамзинской схемѣ раздробленіе Руси; а раздробленіе Руси, въ свою очередь, употреблялось для объясненія того, какъ произошла независимость отъ Москвы литовской Руси и сѣверныхъ вѣчевыхъ республикъ. И эту подробность,-- объясненіе независимости Литвы и Новгорода,-- мы найдемъ готовою въ московской исторической литературѣ XVI вѣка. Несомнѣнно, въ первой половинѣ XVI вѣка уже существовало сказаніе, по которому власть литовскихъ князей надъ Литвой представлялась незаконнымъ захватомъ {Древнѣйшая, мнѣ извѣстная рукопись, содержащая это сказаніе, хранится въ библіотекѣ московской духовной академіи подъ No 627; сюда она попала изъ Волоколамскаго монастыря (см. Опись рукописей, перенесенныхъ изъ библ. Іосифова мон. и т. д., іером. Іосифа, подъ No 212, стр. 273--4). На оборотѣ послѣдняго листа рукописи читаемъ: "Книга княжь Дмитреева Ивановича Немого... Телепнева внука". Кн. Д. И. Нѣмой-Оболенскій умеръ въ 1565 году (Вивліоѳика, XX, стр. 46), и такимъ образомъ содержаніе рукописи слѣдуетъ относить къ первой половинѣ XVI вѣка. Къ первой же половинѣ XVI в. слѣдуетъ относить сказаніе о литовскихъ князьяхъ и по тому соображенію, что въ 1556 г. это сказаніе уже вошло, повидимому, въ оффиціальный текстъ государева Родословца (Временникъ Общ. Ист. и Др. P., X, стр. 75--76: Напечатанный здѣсь первый текстъ, по нашему предположенію, представляетъ изъ себя довольно чистый текстъ государева Родословца 1556 года). По рукописи второй половины XVI в. Родословіе Литовскаго княжества издано въ Чтеніи Общ. Ист. и Др. Р. 1889 г., кн. Ш, библіографич. матеріалы А. Н. Попова, стр. 76 и слѣд.}. По этому сказанію, Юрій Даниловичъ московскій, придя изъ Орды на великое княженіе, нашелъ русскіе города запустѣвшими и безлюдными. Чтобы собрать людей, уцѣлѣвшихъ отъ плѣна, Юрій разослалъ войска по всѣмъ городамъ. Въ кіевскую и волынскую земли посланъ былъ также "гегиманикъ" (слово, понимаемое здѣсь составителемъ сказанія, повидимому, въ нарицательномъ смыслѣ "гегемона" -- предводителя), чтобы и на той сторонѣ Днѣпра собрать разбредшихся людей и наполнить грады и веси. Этотъ-то "гегиманикъ, мужъ зѣло храбръ и велія разума", "началъ собирать дани и сокровища изыскивать по тѣмъ странамъ, и зѣло обогатѣлъ и собралъ себѣ множество людей, которыхъ одарялъ не скудной рукой; и началъ онъ владѣть многими землями и назвался княземъ великимъ Гедиманомъ литовскимъ,-- вслѣдствіе несогласія и междоусобной брани прежнихъ русскихъ государей великихъ князей".
   И такъ, Гедиминъ -- узурпаторъ, превратившійся въ князя изъ простаго военачальника Юрія Даниловича. По существу, этотъ взглядъ ничѣмъ не отличается отъ взгляда Татищева, по которому литовскіе князья нѣкогда повиновались русскимъ, и независимость Литвы явилась слѣдствіемъ отпаденія ея отъ власти Россіи во время княжескихъ междоусобій. Точно также сходится историкъ XVIII вѣка съ повѣствователемъ XVI вѣка и въ объясненіи независимости "республиканскихъ правительствъ" сѣвера. И Новгородъ съ Псковомъ обязаны своей самостоятельностью тѣмъ же княжескимъ раздорамъ. Вотъ какъ развивается это объясненіе въ исторической повѣсти о взятіи Казани, составленной современникомъ {О Казанской исторіи см. у Шпилевскаго: "Древніе города" и т. д. Казань, 1887 г., стр. 552--567.}: "Изначала,-- говоритъ онъ,-- было одно государство, одна держава и область русская: поляне, древляне, новгородцы и полочане, волыняне и подоляне,-- то все едина Русь и единому великому князю служили и повиновались и дань давали: кіевскому и владимирскому. Но въ горькія Батыевы времена, видя державныхъ русскихъ нестроеніе и мятежъ, они отступили и отдѣлились отъ русскаго царства владимирскаго (рѣчь идетъ о новогородцахъ). Такимъ образомъ, они остались отъ Батыя невоеваны и неплѣнены... потому и возгордились и своихъ князей владимирскихъ ни во что вмѣнили, живя въ своей волѣ и сами собой властвуя и никому не покоряясь... (Но впослѣдствіи) Божіимъ промысломъ погибло царство и власть Орды Златыя, и тогда великая наша русская земля освободилась отъ ярма и покоренія бесерменскаго и начала обновляться, какъ бы отъ зимы прелагаться на тихую весну, и взошла паки на древнее свое величество... какъ встарину при великомъ князѣ Владимирѣ преславномъ; и возсіялъ нынѣ стольный градъ Москва, второй -- Кіевъ, не поколеблюсь сказать и третій новый Римъ!"
   Слова русскаго книжника ХТІ в. возвращаютъ насъ къ исторіи созиданія первой русской исторической схемы. Мы видѣли раньше, что московскій "господарь всея Руси" готовъ былъ считать себя наслѣдникомъ Владимира кіевскаго; теперь мы видимъ, что то, что было достаточно въ концѣ XV вѣка, -- въ срединѣ XVI вѣка уже не удовлетворяетъ. Москвѣ мало быть вторымъ Кіевомъ, ей хочется сдѣлаться третьимъ Римомъ. Другими словами, наша историческая схема осложняется новымъ элементомъ, съ которымъ намъ и остается познакомиться.
   Идея присвоить себѣ наслѣдіе второго Рима впервые складывается въ Москвѣ, какъ извѣстно, въ сферѣ религіозныхъ отношеній. Завоеваніе Константинополя турками (1453) понято было у насъ какъ Божіе наказаніе, понесенное греками за отступленіе отъ православія въ латинство (флорентійская унія 1439). Послѣ паденія Византіи всемірно-историческое представительство православія само собой переходило къ единственному уцѣлѣвшему на свѣтѣ православному государю -- московскому. Къ идеѣ религіознаго представительства не замедлила присоединиться и другая идея -- представительства политическаго. Бракъ Ивана III съ Софьей Палеологъ докончилъ въ этомъ отношеніи то, что начала флорентійская унія. Не даромъ сенатъ венеціанской республики на слѣдующій годъ послѣ брака писалъ московскому князю, что "власть надъ восточной имперіей, захваченной турками, въ случаѣ прекращенія мужского потомства Падеологовъ, принадлежитъ теперь ему, по брачному праву". Правда, практическій Иванъ III, повидимому, не высоко цѣнилъ свои наслѣдственныя права на Византію; по крайней мѣрѣ, онъ не воспользовался возможностью купить первородство у брата своей супруги, и Андрей Палеологъ продалъ свои права за сходную цѣну христіаннѣйшему королю, мечтавшему объ изгнаніи турокъ изъ Европы, Карлу VIII. Но проектъ изгнанія турокъ кончился неудачнымъ походомъ въ Неаполь; затѣмъ Андрей умеръ бездѣтнымъ, еще разъ завѣщавъ свои наслѣдственныя права Фердинанду и Изабеллѣ испанскимъ; другой братъ, Мануилъ, перешелъ въ исламъ, и потомство его скоро пресѣклось {П. Пирлингъ: "Россія и Востокъ", 1892 г., стр. 166--173, 227--228.}. При этихъ условіяхъ Софья могла, если хотѣла, считать себя законной наслѣдницей византійской короны.
   Любопытно, что и въ этомъ случаѣ очевиднымъ для всѣхъ правамъ московское правительство предпочло права историческія, освященныя древностью. Съ началомъ XVI вѣка въ московскомъ историческомъ обиходѣ появилась легенда, по которой византійское наслѣдіе еще Владимиру Мономаху было непосредственно передано византійскимъ императоромъ Константиномъ Мономахомъ. Повѣсть, въ которой передается эта легенда, въ отдѣльномъ видѣ носитъ обыкновенно заглавіе: Поставленіе великихъ князей русскихъ на великое княженіе, откуду и како начаша ставитися на великое княжество святыми бармами и царскимъ вѣнцомъ. Разсказъ начинается съ того, что Владимиръ Мономахъ слогомъ московскихъ князей проситъ у своихъ бояръ совѣта, идти ли ему, по примѣру "прародителей", на Константинополь. Затѣмъ онъ вооружаетъ войско противъ Даряграда, гдѣ царствуетъ Константинъ Мономахъ (умершій, когда Владимиру было всего два года). Константинъ, воюющій въ это время (въ XI вѣкѣ) "съ персы и съ латынею", откупается дарами: онъ снимаетъ съ шеи животворящій крестъ, царскій вѣнецъ съ головы и посылаетъ ихъ Владимиру вмѣстѣ съ "крабицей сердоликовой, изъ нея же Августъ кесарь римскій веселяшеся", и съ ожерельемъ, "сирѣчь бармами", съ своихъ плечъ -- при слѣдующихъ словахъ: "Прими отъ насъ, боголюбивый и благовѣрный княніе, сіи честные дары,... Жребій твоего поколѣнія отъ начала лѣтъ на славу и честь и на вѣнчаніе твоего вольнаго и самодержавнаго царствія...; просимъ черезъ пословъ мира и любви, чтобы церкви Божіи были безъ мятежа и все православіе пребывало въ покоѣ подъ властью нашего царства и твоего вольнаго самодержавства великой Руси, да нарицаешься отселѣ боговѣнчанный царь, вѣнчанъ симъ царскимъ вѣнцомъ". И съ того времени, заключаетъ повѣсть, князь великій Владимиръ Всеволодичъ наречеся Мономахъ царь великія Руси...; оттолѣ и доселѣ тѣмъ царскимъ вѣнцомъ вѣнчаются великіе князи владимирскіе, когда ставятся на великое княженіе русское.
   Когда и какъ сложилась эта легенда, остается до сихъ поръ не вполнѣ яснымъ, несмотря даже на блестящій анализъ, которому подвергнулъ недавно нашу повѣсть проф. Ждановъ {Повѣсти о Вавилонѣ и "Сказаніе о князѣхъ Владимирскихъ" въ Журн. Мин. Мар. Просв. 1891 г., NoNo 8--10.}. Г. Жданову удалось доказать, что повѣсть эта входила первоначально въ составъ цѣлаго Сказанія о князьяхъ Владимирскихъ; онъ же нашелъ и другой, весьма ранній, текстъ ея въ посланіи нѣкоего Спиридона Саввы. Можно согласиться съ соображеніями автора, по которымъ посланіе написано въ 1513--1523 гг. {No 9, стр. 55, прим. 1. Первое указаніе на эту рукопись сдѣлано М. А. Дьяконовымъ въ его книгѣ: "Власть московскихъ государей", стр. 79. Слѣдуетъ считать доказаннымъ и то, что Посланіе Спиридона сообщаетъ повѣсть въ менѣе первоначальной формѣ, чѣмъ Сказаніе о князьяхъ владимирскихъ. Проф. Жданову остался, къ сожалѣнію, неизвѣстнымъ текстъ Сказанія въ бѣлорусскомъ сборникѣ Чудова монастыря, изданный по бумагамъ А. Попова въ Чтеніяхъ Общ. Ист. и Древн. 1889 г., т. III, стр. 69 -- 74. Нѣкоторыя мѣста этого текста стоятъ еще ближе къ первоначальному, чѣмъ всѣ извѣстные г. Жданову. Такъ, здѣсь встрѣчаемъ отсутствующее въ другихъ спискахъ имя "Киринѣи", и, притомъ, не въ качествѣ личнаго, а въ качествѣ географическаго имени, какъ и должно было быть въ первоначальномъ текстѣ. Ср. Ждановъ, 1891 г., No 9, стр. 78.}. Но къ догадкѣ проф. Жданова, что составителемъ Сказанія могъ быть извѣстный агіографъ, сербъ Пахомій, и что составлено оно въ послѣднія десятилѣтія XV вѣка, мы пока не рѣшаемся присоединиться. Въ XV вѣкѣ не встрѣчается ни малѣйшаго намека на существованіе разбираемой легенды. Для вѣнчанія внука Ивана III, Дмитрія, ею не воспользовались (1497 г.). Первая русская редакція хронографа, составленная въ 1512 г., также еще не знаетъ ея; но въ нѣкоторыхъ спискахъ этой редакціи наша повѣсть довольно неловко вставлена {Л. Поповъ: "Обзоръ русскихъ хронографовъ", т. II, стр. 60, и Изборникъ, стр. 20--22.}. Герберштейнъ, имѣвшій важныя причины интересоваться титуломъ московскихъ государей и собравшій объ этомъ (въ 1517, 1526 гг.) хорошія оффиціальныя данныя, сообщаетъ, что "Владимиръ Мономахъ оставилъ нѣкоторыя регаліи, которыми нынѣ пользуются при вѣнчаніи", и помѣщаетъ въ своихъ Комментаріяхъ самый чинъ вѣнчанія внука Ивана III; но о происхожденіи бармъ и шапки Мономаха онъ передаетъ не нашу легенду, а другую, по которой эти регаліи отняты Мономахомъ "у нѣкоего генуезскаго правителя Кафы". Наконецъ, и въ княжескихъ завѣщаніяхъ, въ которыхъ нѣкоторыя изъ регалій начинаютъ упоминаться съ XIV вѣка, онѣ передаются отъ отца къ сыну безъ всякихъ историческихъ поясненій объ ихъ происхожденіи и безъ всякихъ указаній на ихъ важное значеніе вплоть до Ивана IV {Судьба регалій по завѣщаніямъ прослѣжена въ статьѣ Д. И. Прозоровскаго: "Объ утваряхъ, приписываемыхъ Владимиру Мономаху", въ Запискахъ отд. русск. и слав. археологіи. Спб., 1882 г., т. III, стр. 1--64.}. При этихъ обстоятельствахъ намъ остается повѣрить впечатлѣнію, производимому посланіемъ Спиридона, что въ 1513--1523 гг. Сказаніе о владимирскихъ князьяхъ было литературною новинкой, извѣстною немногимъ и возбуждавшею живѣйшее любопытство среди публики, знакомой съ нею только по слухамъ {Отвѣтомъ на запросъ одного изъ такихъ любителей чтенія служитъ и самое посланіе Спиридона.}.
   Практическое употребленіе было сдѣлано изъ легенды о регаліяхъ только въ 1547 году. Именно, въ концѣ предыдущаго года шестнадцатилѣтній Иванъ IV заявилъ митрополиту, что хочетъ "поискать прародительскихъ чиновъ" и вѣнчаться на царство, какъ сродники его и великій князь Владимиръ Всеволодовичъ Мономахъ садились на царство. Въ январѣ 1547 г. было совершено вѣнчаніе, чинъ котораго отличался отъ чина, употребленнаго Иваномъ III при вѣнчаніи внука, именно тѣмъ, что регаліи оффиціально были признаны полученными "отъ царя греческаго Мономаха" {Срав. ст. V и VII (стр. 33, 35, 49--50) въ изд. Е. В. Барсова: Древнерусскіе памятники священнаго вѣнчанія царей etc. М., 1883 г. (Чт. О. И., I).}. Не довольствуясь торжественнымъ актомъ вѣнчанія на царство, Иванъ IV велѣлъ сдѣлать (1552 г.) въ Успенскомъ соборѣ царское мѣсто, напоминающее и теперь этотъ моментъ принятія царскаго титула. На двѣнадцати барельефахъ здѣсь изображена вся исторія присылки царскихъ регалій изъ Византіи, а на затворахъ вычеканена извѣстная намъ повѣсть о Поставленіи великихъ князей. Затѣмъ новый титулъ введенъ былъ въ употребленіе при дипломатическихъ сношеніяхъ и московское правительство принялось настойчиво хлопотать о признаніи этого титула со стороны сосѣдей. Признаніе константинопольскаго патріарха, естественно, было при этомъ всего важнѣе, и Иванъ началъ переговоры съ патріархомъ Іоасафомъ о присылкѣ благословенной грамоты на вѣнчаніе отъ него и отъ всего собора. Съ помощью русскихъ денегъ переговоры кончились къ обоюдному удовольствію; патріархъ прислалъ въ 1561 году соборную грамоту, и только въ наше время стало извѣстно, что собора для этой цѣли онъ не думалъ созывать, а соборныя подписи просто поддѣлалъ {Hegel: "Analecta Byzantino-russica". Petropoli, 1891, стр. LIII--LVII и фототипическій снимокъ, приложенный къ книгѣ.}. Но и помимо этого, грамота вызвала въ Москвѣ разочарованіе. Отъ патріарха ожидали подтвержденія тому, что регаліи присланы Константиномъ Мономахомъ Владимиру Всеволодовичу, а онъ удостовѣрялъ въ своей грамотѣ, на основаніи преданій и лѣтописей, только то, что "нынѣшній царь... ведетъ свое происхожденіе отъ крови истинно царской, отъ царицы Анны", супруги Владимира Святого; къ этому Владимиру грамота относила, повидимому, и посольство митрополита ефесскаго, вѣнчавшаго Владимира на царство. По винѣ ли русскихъ пословъ, не съумѣвшихъ растолковать патріарху, что нужно русскому правительству, или по винѣ самихъ грековъ, не желавшихъ повторять грубаго анахронизма москвичей, или имѣвшихъ, дѣйствительно, преданіе, что Владиміръ Святой принялъ вѣнчаніе вмѣстѣ съ религіей {Такъ думали Вельтманъ (Чт. О. И. и Др. 1860 г., I), Прозоровскій, Кене и Терновскій. Cp. Hegel, стр. LIX--LX.},-- какъ бы то ни было, полученная въ Москвѣ грамота противорѣчила уже принятой оффиціально легендѣ. Согласить грамоту съ легендой оказалось, впрочемъ, нетрудно. Одни слова греческаго текста были вырваны, другіе затерты; на мѣстѣ уничтоженнаго вписано, безъ всякой грамматической связи, нѣсколько новыхъ словъ, по смыслу которыхъ митрополитъ ефесскій посланъ былъ, согласно легендѣ, Константиномъ Мономахомъ {См. снимокъ у Регеля. Остатки затертыхъ буквъ вышли на снимкѣ гораздо менѣе отчетливо, чѣмъ въ оригиналѣ грамоты. Считаемъ нужнымъ отмѣтить это, такъ какъ реставрація текста, предложенная г. Регелемъ, кажется намъ произвольной (LXXI). Между ποργυραηενήτον и ἔπιτα можно, наприм., довольно отчетливо разобрать буквы μάχου.}.
   Какъ видимъ, Иванъ IV потратилъ много усилій, чтобы закрѣпить въ общемъ сознаніи идею византійскаго происхожденія русской государственной власти. Въ русской исторической схемѣ, происхожденіе которой мы теперь разбираемъ, эта идея была послѣднимъ штрихомъ, давшимъ схемѣ полное внутреннее единство. Нѣкоторое единство въ схемѣ было уже достигнуто тѣмъ, что князья московскіе представлялись въ ней преемниками политики кіевскихъ князей. Этой связи было достаточно, пока московская политика искала въ прошломъ однихъ только традицій папруссизма. Но теперь, когда "господарь всея Руси" принялъ царскій титулъ, и къ національно-исторической миссіи -- собиранія Руси -- присоединилась миссія всемірно-историческая, теперь надо было и кіевскаго великаго князя сдѣлать носителемъ этой миссіи. Наша легенда получаетъ новую прибавку, въ которой титулу царя придается провиденціальное значеніе. Владимиръ Мономахъ, умирая, созываетъ духовенство, бояръ и купцовъ и "заповѣдуетъ" имъ послѣ своей смерти -- не вѣнчать никого на царство, такъ какъ Русь раздѣлится на много удѣльныхъ княженій, и если кого поставить царемъ, удѣльные князья начнутъ съ нимъ борьбу: "завистью убьютъ царя и межъ собой побіются". Затѣмъ Владимиръ передаетъ регаліи Юрію Долгорукому и велитъ хранить ихъ, какъ зѣницу ока, "дондеже отъ рода ихъ кого воздвигнетъ Богъ въ велицѣй Россіи царя и самодержца" {Ждановъ, No 10, стр. 334--335. Дьяконовъ, стр. 76.}.
   Такимъ образомъ, легенда о византійскомъ преемствѣ власти легла послѣднимъ слоемъ на извѣстную намъ историческую схему. Начало и конецъ этой схемы уже раньше приведены были въ связь на основаніи предполагаемаго единства политической системы Москвы и Кіева. Теперь, подъ вліяніемъ идеи о провиденціальномъ назначеніи Руси, то же начало и конецъ окончательно слились въ одно высшее цѣлое. Царь московскій имѣлъ своего предшественника въ царѣ кіевскомъ.
   Въ серединѣ XVI в. наша схема была, какъ видимъ, окончательно готова. Уже съ этого времени она входить въ общій литературный оборотъ, а изъ литературы мало-по-малу переходитъ въ народное обращеніе. Въ древней русской письменности существовало византійское сказаніе о томъ, какъ императоръ Левъ доставалъ въ Вавилонѣ царскія утвари Навуходоносора. Въ народной передачѣ сказаніе это получило самостоятельную обработку и приведено было въ связь съ русской легендой о царскихъ регаліяхъ. Народный разсказъ начинается также посылкой въ Вавилонъ изъ Царяграда. Посланецъ, Ѳедоръ Барма, добываетъ въ Вавилонѣ регаліи, пріѣзжаетъ назадъ въ Царьградъ; но "тутъ было въ Царьградѣ великое кроволитье; рушилась вѣра правовѣрная, не стало царя православнаго. И пошелъ Ѳедоръ Барма изъ Царяграда въ нашу Русію подселенную и пришелъ онъ въ Казань городъ и вошелъ онъ въ палаты княженецкія, въ княженецкія палаты богатырскія... И улегла тутъ порфира и корона съ града Вавилона на голову грознаго царя правовѣрнаго, Ивана царя Васильевича, который рушилъ царство Проходима, поганаго князя казанскаго" {Барсовъ, XXV, ср. Жданова, No 8.}. Такъ событія цѣлаго вѣка, отъ флорентійской уніи до взятія Казани, соединились въ одинъ фокусъ въ народномъ сознаніи: перепутавъ хронологію, народъ твердо запомнилъ смыслъ событій, поведшихъ къ нашему національному возвеличенію.
   Не такими лапидарными чертами, но не менѣе прочно, отразилось то же историческое пониманіе нашего прошлаго въ московскихъ историческихъ источникахъ. До начала научной разработки русской исторіи это пониманіе оставалось единственнымъ. Когда въ прошломъ столѣтіи русская исторіографія начала постепенно осиливать свои источники,-- источники эти встрѣтили изслѣдователя съ своимъ, готовымъ взглядомъ, сложившимся вѣками. Не мудрено, что эта готовая нить, предлагавшаяся самими источниками, вела изслѣдователя по протореннымъ путямъ и складывала для него историческіе факты въ тѣ же ряды, въ какіе эти факты уложились въ свое время въ умахъ современниковъ. Такимъ образомъ, изслѣдователь воображалъ дѣлать открытія, осмысливать исторію; а въ сущности онъ шелъ на помочахъ нашихъ философовъ XV и XVI столѣтія.
   Всѣ эти соображенія и сопоставленія могутъ, какъ намъ кажется, объяснить то удивительное на первый взглядъ однообразіе, съ которымъ мы встрѣчались до сихъ поръ и у Карамзина, и у его предшественниковъ, какъ только дѣло касалось ихъ взгляда на общій ходъ русской исторіи. Карамзинъ, конечно, во многое уже не вѣритъ изъ того, во что вѣритъ Татищевъ. Его уже не могутъ ввести въ заблужденіе московскія историческія легенды. Но, критикуя и устраняя детали, онъ сохраняетъ общее построеніе. Вотъ почему онъ и въ своей исторической конструкціи "Исторіи Государства Россійскаго" не столько начинаетъ собой новую эпоху въ русской исторіографіи, сколько заканчиваетъ старую.
   Какими крѣпкими нитями соединенъ трудъ Карамзина съ предъидущею исторіографіей, мы теперь знаемъ. Скоро мы узнаемъ и то, какой рѣзкій перерывъ отдѣляетъ исторію Карамзина отъ произведеній послѣдующей исторіографіи. Въ качествѣ перехода отъ предъидущаго къ послѣдующему, намъ остается познакомиться съ отношеніемъ Карамзина къ его современникамъ.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru